— И не этому, у него душа сонная.
Зато перед Момусом, пристроившимся поодаль от других попрошаек, отрок остановился, перекрестился, поклонился в ноги. Повелел Еропкину:
— Вот ей, горемычной, мошну отдай. Муж у ней преставился, детки малые кушать просят. Ей дай. Богородица таких жалеет.
Момус забазарил пронзительным фальцетом из-под бабьего платка, натянутого с подбородка чуть не на самый нос:
— Чего «отдай»? Чего «отдай»? Ты, малый, чей? Откуда про меня знаешь?
— Кто такая? — наклонился к вдове Еропкин.
— Зюзина я Марфа, батюшка, — сладким голосом пропел Момус. — Вдова убогая. Кормилец мой преставился. Семеро у меня, мал мала меньше. Дал бы ты мне гривенничек, я бы им хлебушка купила.
Самсон Харитоныч шумно сопел, смотрел с подозрением.
— Ладно, Кузьма. Дай ей. Да смотри, чтоб Паисий не утек.
Чернобородый сунул Момусу кошель — не такой уж и тяжелый.
— Что это, батюшка? — испугалась вдовица.
— Ну? — обернулся Еропкин к блаженному, не отвечая. — Теперь чего?
Отрок забормотал непонятные слова. Бухнулся на колени, трижды ударился лбом о булыжную мостовую. Приложил к камню ухо, будто к чему-то прислушивался. Потом встал.
— Говорит Богоматерь, завтра чуть свет приходи в сад Нескучной. Рой землю под старым дубом, что поназади беседки каменной. Там рой, где дуб мохом порос. Будет тебе, раб Божий, ответ. — Юродивый тихо добавил. — Приходи туда, Самсон. И я тож приду.
— Эн нет! — встрепенулся Еропкин. — Нашел дурака! Ты, братец, со мной поедешь. Возьми-ка его, Кузьма. Ничего, переночуешь в «чертоге каменном», не растаешь. А ежели надул — пеняй на себя. Мои червонцы у тебя из глотки полезут.
Момус тихонько, не поднимаясь с коленок, отполз назад, распрямился и юркнул в охотнорядский лабиринт.
Развязал кошель, сунул руку. Империалов было негусто — всего тридцать. Пожадничал Самсон Харитоныч, поскаредничал много дать Богородице. Ну да ничего, зато она, Матушка, для раба своего верного не поскупится.
Еще затемно, как следует утеплившись и прихватив фляжечку с коньяком, Момус пристроился на заранее облюбованном месте: в кустиках, с хорошим видом на старый дуб. В сумерках смутно белела колоннами стройная ротонда. По рассветному времени не было в Нескучном саду ни единой души.
Боевая позиция была как следует обустроена и подготовлена. Момус скушал сандвич с бужениной (ну его, Пост Великий), отпил из крышечки «шустовского», а там по аллее и еропкинские сани подкатили.
Первым вылез немой Кузьма, настороженно позыркал по сторонам (Момус пригнулся), походил вокруг дуба, махнул рукой. Подошел Самсон Харитоныч, крепко держа за руку блаженного Паисия. На облучке остались сидеть еще двое.
Отрок подошел к дубу, поклонился ему в пояс, ткнул в условленное место:
— Тут копайте.
— Берите лопаты! — крикнул Еропкин, обернувшись к саням.
Подошли двое молодцов, поплевали на руки и давай долбить мерзлую землю. Земля поддавалсь на диво легко, и очень скоро что-то там лязгнуло (поленился Момус глубоко закапывать).
— Есть, Самсон Харитоныч!
— Что есть?
— Чугунок какой-то.
Еропкин бухнулся на коленки, стал руками комья разгребать.
С трудом, кряхтя, вытянул из земли медный, зеленый от времени сосуд (это была старая, видно, еще допожарного времени кастрюля — куплена у старьевщика за полтинник). В полумраке, подхватив свет от санного фонаря, качнулось тусклое сияние.
— Золото! — ахнул Еропкин. — Много!
Сыпанул тяжелых кругляшков на ладонь, поднес к самым глазам.
— Не мои червонцы! Кузя, спичку зажги!
Прочел вслух:
— «Ан-на им-пе-ратри-ца само-дер-жица…» Клад старинный! Да тут золотых не мене тыщи!
Хотел Момус что-нибудь позаковыристей достать, с еврейскими буквами или хотя бы с арабской вязью, но больно дорого на круг выходило. Купил аннинских золотых двухрублевиков и екатерининских «лобанчиков», по двадцати целковых за штуку. Ну, тыщу не тыщу, но много купил, благо добра этого по сухаревским антикварным лавкам навалом. После пересчитает Самсон Харитоныч монеты, это уж беспременно, а число-то неслучайное, особенное, оно после сыграет.
— Плохи твои дела, Самсон, — всхлипнул отрок. — Не прощает тя Богородица, откупается.
— А? — переспросил одуревший от сияния Еропкин.
Отличная штука — когда сразу много золотых монет. На ассигнации не такая уж астрономическая сумма выходит, а завораживает. Жадного человека и вовсе разумения лишает. Момус уж не раз этим странным свойством золотишка пользовался. Сейчас главное было — не давать Еропкину передыха. Чтоб у него, живоглота, голова кругом пошла, мозга за мозгу заехала. Давай, Мими, твой бенефис!
— То ли сызнова мало дал, то ли нет тебе вобче прощения, — жалостливо произнес юродивый. — Гнить те, сироте убогому, заживо.
— Как это нет прощения? — забеспокоился Еропкин, и даже из кустов, за пять сажен, было видно, как на лбу у него заблестели капли. — Мало — дам еще. У меня денег без счета. Сколько дать-то, ты скажи!
Паисий не отвечал, раскачивался из стороны в сторону.
— Вижу. Вижу камору темну. Иконы по стенам, лампадка горит. Вижу перину пухову, подушки лебяжьи, много подушек… Под постелей темно, мрак египетский. Телец там золотой… Куль рогожный, весь бумажками набитый. От него все зло!
Немой Кузьма и мужики с лопатами придвинулись вплотную, лица у них были одурелые, а у Еропкина бритый подбородок заходил ходуном.
— Не надо Ма-атушке твоих де-енег, — странным, с подвываниями голосом пропел Божий человек (это она из «Баядерки» модуляции подпускает, сообразил Момус). — Надо ей, Заступнице, чтоб очи-истился ты. Чтоб деньги твои очистились. Грязные они, Самсон, вот и нет тебе от них счастья. Праведник их должен благословить, ручкой своей безгрешной осенить, и очистятся они. Праведник великий, человек святой, на один глаз кривой, на одну руку сухой, на одну ногу хромой.
— Где ж мне такого сыскать? — жалобно спросил Еропкин и тряхнул Паисия за тонкие плечи. — Где такой праведник?
Отрок наклонил голову, к чему-то прислушался и тихонько проговорил:
— Голос… Голос те будет… из земли… Его слушай.
А дальше Мими выкинула штуку — вдруг взяла и обычным своим сопрано затянула французскую шансонетку из оперетты «Секрет Жужу». Момус схватился за голову — увлеклась, заигралась, чертовка. Все испортила!
— Голосом ангельским запел! — ахнул один из мужиков и мелко закрестился. — На неземном языке поет, ангельском!
— По-французски это, дурак, — прохрипел Еропкин. — Я слыхал, бывает такое, что блаженные начинают на иноземных наречиях говорить, которых отродясь не знали. — И тоже перекрестился.
Паисий вдруг рухнул на землю и забился в конвульсиях, изо рта, пузырясь, полезла обильная пена.
— Эй! — испугался Самсон Харитоныч, нагибаясь. — Ты погоди с припадком-то! Что за голос? И в каком смысле святой мои деньги «очистит»? Пропадут деньги-то? Или опять вернутся с прибавкой?
Но отрок только выгибался дугой и бил ногами по холодной земле, выкрикивал:
— Голос… из земли… голос!
Еропкин обернулся к своим архаровцам, потрясенно сообщил:
— И вправду запах от него благостный, райский!
Еще бы не райский, усмехнулся Момус. Мыло парижское, с клубничным вкусом, по полтора рубля вот такусенький брикетик.
Однако паузу тянуть было нельзя — пора исполнять приготовленный аттракцион. Даром что ли вчера вечером битый час садовый шланг под палой листвой налаживал и землей сверху присыпал. Один конец с раструбом был сейчас у Момуса в руке, другой, тоже с раструбом, но пошире, располагался аккурат меж корней дуба. Для конспирации прикрыт сеточкой, на сеточке — мох. Система надежная, экспериментально проверенная, надо только побольше воздуху в грудь набрать.
И Момус расстарался — надулся, прижал трубку плотно к губам, загудел:
— В полночь… Приходи… В Варсонофьевскую часовню-ю-ю…
Убедительно получилось, зффектно, даже чересчур. От чрезмерного эффекта и вышла незадача. Когда из-под земли замогильно воззвал глухой голос, Еропкин взвизгнул и подпрыгнул, его подручные тоже шарахнулись, и самое главное было не слышно — куда деньги нести.
— …Близ Новопименовской обители-и-и, — прогудел Момус для ясности, но одуревший Еропкин, пень тугоухий, опять не дослышал.
— А? Какой обители? — боязливо спросил он у земли. Посмотрел вокруг, даже в дупло нос сунул.
Ну что ты будешь делать! Не станет же ему, глухарю, Высшая Сила по десять раз повторять. Это уж комедия какая-то получится. Момус был в затруднении.
Выручила Мими. Приподнялась с земли и тихо пролепетала:
— Варсонофьевская часовня, близ Новопименовской обители. Святой отшельник там. Ему мешок и неси. Нынче в полночь.
Про Варсонофьевскую часовню на Москве говорили нехорошее. Тому семь лет в малую завратную церковку близ въезда в Новопименовский монастырь, ударила молния — крест святой своротила и колокол расколола. Ну что это, спрашивается, за храм Божий, ежели его молния поражает?
Заколотили часовню, стали обходить ее стороной и братия, и богомольцы, и просто обыватели. По ночам доносились из-за толстых стен крики и стоны
