– О чем это вы беседуете, моя радость? – встревожилась Коринна и сделала движение, будто собиралась встать.
– Кто налил в бокал лекарство? – быстро спросил Венсан, делая вид, что добавляет в питье еще несколько капель настоя. – Служанка?
– Николь? О, нет, месье Бонне! Элен не сказала мне, откуда оно у нее.
– Тогда почему вы уверены, что это не Николь?
Девочка широко раскрытыми глазами смотрела сквозь него, и Венсан чертыхнулся про себя: кажется, она снова впадает в забытье. К тому же к ним уже спешила Коринна.
Но удача сегодня была на его стороне: торопясь, нянька споткнулась и замешкалась, и Беатрис успела сказать:
– Николь никогда не смогла бы этого сделать.
И только тогда расплакалась.
Теперь лекарь был спокоен за нее. Слезы для горюющего – то же, что кровопускание для больного: они приносят облегчение и покой.
Вволю наплакавшись, девочка уснула.
Дождавшись, пока смолкнут всхлипы и дыхание Беатрис станет ровным, Венсан встал.
– Следи, чтобы в комнате было прохладно, – распорядился он. – Поверь, я не хочу убить твою госпожу. Духота действует на нее пагубно. Когда она проснется, уговори ее выпить остатки лекарства, только перед этим взболтай его. Если она начнет плакать и плач перейдет в икоту, пусть пошлют за мной.
– Уж она непременно начнет, – голос Коринны дрогнул. – Они ведь так дружны были с Элен. Ох, бедное, бедное дитя!
Сдерживая слезы, Коринна прижала пухлую руку к губам, но горестное рыдание все равно прорвалось наружу. Нянька торопливо отошла от кровати, чтобы не разбудить девочку, и застыла у двери, зажимая ладонью рот.
Мучения ее были столь явственными, что в Венсане проснулось что-то вроде сочувствия.
– Тебе тоже нужно лекарство, – спокойно сказал он. – Я оставлю для тебя немного.
Но Коринна покачала головой:
– Ни за что, месье Бонне.
– Отчего же? Поверь, тебе станет легче.
Она вскинула подбородок:
– Я не желаю, чтобы мне становилось легче.
Знакомая история, подумал Венсан. Самобичевание! Разве не забавно, что за пределами монастыря оно встречается куда чаще, чем внутри…
Он пожал плечами:
– Тебе не в чем упрекать себя.
– Упрекать? – Коринна плотно сжала губы. – Я ни в чем не упрекаю себя, месье Бонне.
Венсан присмотрелся к ней. Страдание во взгляде няньки сменилось ожесточением.
Нет, он ошибся: здесь пахнет не покаянием за воображаемый грех, а чем-то другим.
– Тогда почему ты отказываешься от помощи?
Коринна вытерла слезы со щек.
– Не хочу потерять ни капли из того горя, что я пережила сегодня. Пусть оно остается со мной, пусть я буду помнить о нем постоянно. Тогда я смогу проклинать ее так сильно, как она того заслуживает.
– Кого?
Мягкие, расплывчатые черты заплаканного лица словно заострились. Пальцы Коринны непроизвольно сжались в кулаки, на побелевших костяшках натянулась кожа. Полные губы с отвращением выплюнули одно слово:
– Николь!
Венсан умолк, озадаченный силой ее чувств. Слезы Коринны высохли, будто влага, испарившаяся с горячей поверхности. Она стала страшна в эту минуту – опухшая, нелепая, но переполненная до краев своей ненавистью. Ненависть сочилась из ее глаз, и тяжелый запах, исходивший от ее рыхлого тела, был запах ненависти.
– Но послушай… – Он должен был хотя бы попытаться. – С чего ты взяла, что Птичка убила Элен?
– Не трудитесь защищать ее, месье Бонне. Меня вы не переубедите.
– Возможно, я хотел бы, чтобы ты переубедила меня.
Он подбавил в голос смирения – самую малость.
Это ее проняло. Коринна уставилась на лекаря. Голубые глазки под воспаленными веками буравили его, выискивая подвох.
– Я человек пришлый, – напомнил Венсан. – Как я смогу разобраться, если все молчат? Может, они только прикидываются осведомленными…
– Но только не я! – перебила Коринна. – Здесь не найти человека, который знал бы обо всем лучше меня.
На это он и рассчитывал. Одноглазая Бернадетта, без сомнения, могла бы рассказать ему куда больше, но разговорить умную старуху нелегко. Проще подцепить Коринну на крючок ее спеси. Никому мы не хотим понравиться так сильно, как людям, которые не нравятся нам самим. Коринна терпеть его не может с первого же дня появления в Вержи. Именно поэтому непритязательная уловка может принести плоды.
Главное – не спугнуть ее.
– Николь казалась мне порядочной девушкой, – взвешивая слова, начал Венсан. – У нее строгий отец…
– Он ей не отец! – отрезала Коринна.
Венсан недоверчиво поднял брови, делая вид, что впервые слышит об этом.
– Ее подбросили ему! Ночью, тайком. А прежде ее испортила фея!
Удивление на лице Венсана стало неподдельным.
Коринна скрестила руки на груди. В ней боролись два желания: оставить всезнайку Бонне в неведении и доказать ему, что и она кое-что знает. Она торопилась как следует все обдумать, пока лекарь не ушел. Но быстро размышлять у Коринны всегда получалось плохо, мысли начинали спотыкаться друг об друга, она расстраивалась и окончательно переставала понимать, что нужно делать.
А лекарь уже стоит одной ногой на пороге. Если ее молчание продлится еще чуть-чуть, он потеряет терпение и уйдет в убеждении, что она всего лишь пустоболка.
Это перевесило чашу весов. Коринна подала знак, чтобы Бонне подождал, и отошла к кровати. Ничто не насторожило ее в ровном дыхании Беатрис. Вернувшись обратно, она с загадочным и строгим видом поманила Венсана за собой.
В маленькой комнатушке без окон нянька опустилась на стул и сложила руки на коленях. Ее важничанье выглядело смешным, но Венсан оставался серьезным и внимательным.
– Ты что-то сказала про фею.
– Началось все не с нее, месье Бонне, а со старшей сестры нашего Гастона Огюстена. Я ее никогда не видала. Знаю только, что она рано вышла замуж и поселилась с мужем в Лионе. Огюстен уверял, что она выучилась на белошвейку. Вот уж не думаю! Но муженек ее оборванец и негодяй, здесь и сомневаться не приходится.
– Ты его видела?
– Никто даже имени его не знает. А своими глазами его видели только Гастон да караульные, которые несли службу в тот ужасный день.
Оборванец прискакал поздней ночью. Вид его не вызывал доверия, и стража не пропустила чужака даже за первые ворота. Он не настаивал: спешился и расхаживал вокруг своего коня, посвистывая на все лады, пока не показался заспанный конюх.
Не тратя лишнего времени на приветствия, приезжий сразу объявил Гастону Огюстену, что сестра его внезапно скончалась от грудной немочи.
Новоявленный вдовец, сообщая эту скорбную весть, не пролил и слезинки. А вместо пояснений снял притороченную к седлу корзину и откинул грубое шерстяное покрывало.
В корзине, привязанный к днищу широкими лентами, спал младенец.
– Мне ребенок ни к чему! – с грубой прямотой заявил мужчина. – Я человек вольный, перекати-поле. Хотел сдать ее в приютский дом, да у них своих подкидышей больше, чем пиявок в луже. А потом вспомнил про тебя. Франсуаза частенько рассказывала про своего любимого братца. Она ведь вырастила тебя вместо матери, так? Настало время возвращать должок, Гастон.
С этими словами ночной визитер вскочил на лошадь и поскакал прочь. Да так быстро, словно черти за ним гнались. Пусть после этого кто-нибудь скажет, будто он не знал, что младенца поцеловала фея!
Но не таков был Гастон Огюстен, чтобы подчиниться чужой воле. Да и зачем ему было оставлять у себя это отродье?
Вот почему старший конюх поместья Вержи спустя короткое время вылетел из замка на быстром жеребце, прихватив с собой младенца в корзинке.
Гастон потом рассказывал, что девчонка спала как убитая. Ни единого раза за ночь не проснулась и не заплакала, хотя конь несся во весь опор. Что это, спрашивается, как не чары? Лесная фея постаралась, усыпила ребеночка.
Конюх знал, что сделает, когда догонит муженька сестры: отдаст ему младенца, и пусть родной отец хоть в лесу на растерзание волкам оставляет свое дитя. Грех ляжет на папашу, а Гастон будет ни при чем.
