Хромов налег грудью на стол, набычил свой крепкий, с залысинами, лоб. Опера прятали глаза, молчали. Вроде бы все правильно говорит начальник, логично, жизненно, ничего не возразишь. А если начать возражать, то это будет как в кино про милицию, где менты такие наивные мечтатели, знай себе долдонят про соблюдение социалистической законности, и ни хрена им больше не нужно.
– Студента, я считаю, вообще трогать не надо было, – безапелляционно, как всегда, заявил Пономаренко и опять широко зевнул. – Вон, Канюкин наш перенапрягся у него на обыске, сам не свой потом ходил, башкой мучался… Говорит мне: «Нечисто там что-то, нехорошее это место…» Где он, кстати?
– Лечиться пошел Канюкин, – хмуро сказал Хромов. – Знаю я его лечение. Завтра услышу запах, разверну – и, трах-тарарах, на медосвидетельствование. Будет знать, сыщик бананов…
– Я ничего не понимаю, хоть режь, – тихо перебил его Мазур.
Он уже с минуту или две сидел, уставившись в какую-то бумагу, одну из тех, которые взял со стола, чтобы сдуть пепел.
– Что там еще?
– Фоторобот. – Мазур приподнялся, протянул бумагу Хромову. Прежде чем отдать, еще раз скосил на нее глаза.
– Тот самый, который Рутков показывал. Я его на столе нашел. Тут какая-то ерунда получается. Смотрите…
Хромов положил фоторобот перед собой на стол. Нахмурился.
– Твою ж мать…
Теперь там было изображено другое лицо. Не Матрос. Совсем другое. В висках у начальника угро заныло, засверлило.
Пономаренко вскочил, грохнув стулом, подошел к нему, заглянул через плечо.
– Так это ж Студент, вылитый! – присвистнул он. Покосился на застывшего неподвижно Хромова, на Мазура, лицо у него удивленно вытянулось. – Так подожди, здесь же Матрос был нарисован, так?
Никто ничего не сказал. Медленно поднялся с места Ляшковский, всё это время ковырявшийся крошечной отверткой в своих старых часах, тоже подошел к столу, развернул к себе рисунок.
– Какой еще Матрос? – пробормотал он сонным голосом. – Студент, как на паспорте…
– Это другой фоторобот, – сказал Хромов сквозь зубы.
– Я тут все бумаги пересмотрел, – сказал Мазур. – Других просто нет…
– Ну как нет?! – взвился вдруг начугро. – Как нет?! Воды в Сахаре нет – а у нас все есть! У питерских два фоторобота было, значит! Один они показали, а другой забыли!.. Ты что хочешь сказать, трах-тарарах, что мы сбрендили тут, что ли? Студент, трах-тарарах! Я не вижу, где тут Студент! Где он?!
Хромов схватил бумагу, ожесточенно помахал ею в воздухе, скомкал и швырнул в мусорное ведро.
– Всё! Нет Студента! Я вам вот что скажу, зяблики вы мои пернатые…
Хромов широким жестом смахнул в мусорку остатки семечек и шелуху, сунул в стол стакан, поставил на пол бутылку, словно решил раз и навсегда навести здесь порядок – прямо здесь и сейчас, раз и навсегда, без всяких исключений и поблажек.
– Хватит психологию разводить! Студент, не Студент, такой фоторобот, сякой фоторобот – по банану! Мы сыскари, а не собрание домохозяек! Мы конкретную работу делаем! И, трах-тарарах, так оно и есть! Кстати, раскрытие по Эрмитажу все равно ленинградцам бы пошло, а не нам!
Он перевел дух, помассировал пальцем горящий от боли висок.
– Так, мужики… Сегодня вы хорошо поработали, устали, вот вам всякая шелуха в голову и лезет. Все просто и понятно. А иначе и не бывает. Поэтому приказываю: все дружно встали и шагом марш отдыхать. Разрешаю немного добавить, только не нажираться. И чтобы через минуту я ваших хмурых рож не видел. Все понятно? Тогда вперед и с песней!
Ляшковский встал, со вздохом убрал отвертку в карман.
– Если б немного раньше, оно понятно. А так поздно уже, ничего ж не работает.
Пономаренко дернул его за рукав.
– Не зуди, Колян, – шепнул он. – На вокзале рюмочная до шести утра.
– Не увлекайтесь там! И не вздумайте по фонарям стрелять! Серый, забери бутылку, на улице выбросишь!
– Есть, Иван Павлович, – покорно кивнул Пономаренко. – А насчет стрельбы не беспокойтесь, один раз получилось – сын родился!
Опера ушли, закрыли дверь. Слышно было, как они попрощались в коридоре с дежурным. Потом с улицы донеслись невнятные голоса, скрип снега под ногами. И стихло всё.
Хромов сидел неподвижно, стиснув кулаки. Оставшись один, он почувствовал, как лишился вдруг чего-то важного, необходимого, привычного. Понимания лишился. Уверенности. Еще минуту назад твердо знал, что все сделал правильно: Студента не трогал, повесил все на покойного Матроса, в этом была простая и жизненная правда, как хлеб за двадцать копеек. Он даже операм своим все это растолковал, и они поняли. А сейчас он сам не понимал. Зачем? Почему? Ведь ясно, как майский день, что в Эрмитаже работал именно Студент!!! Хватка его, наглость его, форс, интерес – все там его, Студентово! Это было настолько очевидно, неоспоримо, что Хромов просто растерялся. Как будто вчера он пьяный стоял и мочился посреди центральной улицы Энгельса, думая, что так и надо, а сейчас только об этом узнал.
Но почему они-то молчали?! Мазур, трах-тарарах, матерый опер, он не собаку, медведя съел на кражах, почему, трах-тарарах, почему не остановил его?!
Нет, не молчали. Никто не молчал. С ним спорили. Он просто не слушал и затыкал им рты. Не слышал… А почему сейчас – слышит?
Хромов приподнялся, достал из мусорного ведра смятый фоторобот. Разгладил его на столе.
Студент. Твою ж мать. Хоть на стенку вешай. Это ж сколько выпить надо, чтобы увидеть вот здесь Матроса? А он ведь не пил…
Зашелестела бумага. Хромов вздрогнул. Рот Студента на фотороботе растянулся в улыбке, открыв крепкие острые зубы. Ничего не успев подумать, Хромов прихлопнул ладонью бумагу. И сразу отдернул, будто его укусили. Бумага слетела со стола, медленно спланировала на пол.
И ведь сейчас они тоже не много выпили: бутылку водки на шестерых…
Хромов встал, подошел к сейфу, старательно обойдя лист бумаги на полу, достал бутылку коньяка и стакан. Сел, налил до половины. Выпил. Облизал губы, налил еще. Выпил. Достал папиросу из пачки, прикурил, бросил спичку в пепельницу. Сквозь зубы промычал: «Поедем, красо-о-отка, ката-аться…» Замолчал. Голова его мелко дергалась.
Сидел долго. Со стороны могло показаться, что подполковник Хромов уснул с папиросой в зубах. Но вот он опять пошевелился, зашуршал спичечным коробком, зажег еще одну спичку. Держа ее на вытянутой руке, он наклонился, двумя пальцами за краешек поднял бумагу и поджег. Огонь сперва едва тлел по краю, словно раздумывая, а потом вдруг пыхнул, с жадностью охватил лист и метнулся к его пальцам. Хромов отдернул руку, бумага снова полетела на пол, роняя тлеющие клочки.
– Этого еще не хватало, б… – пробормотал он, отодвигаясь на стуле.
Но затаптывать огонь не стал. Бумага чернела, корежилась. Лицо Студента вдруг ясно проступило на ней, как будто живое лицо показалось в темном окне. И подмигнуло одним глазом.
Хромов издал звук, похожий на отрыжку. Отвернулся. Проворным движением схватил со стола бутылку, стал пить прямо из горлышка.
…Поедем, красотка, кататься…
Тихо. Душно. А ночка темная была… Что пил, что не пил. Который уже час? Шторы на окнах плотно закрыты, чтоб ни одна рожа… Может, светать начнет скоро. Из дома не звонят. Нет понимания, правды нет, логики нет. И рассказать никому нельзя. Э-эх!
…Давно я тебя поджидал!..
Тяжелые шаги в коридоре. Бум, бум, бум!
Хромов приподнял голову, вытаращил красные глаза.
А? Кто? Что?
Идет. Приближается. Это не сон. Он тихо отодвинул ящик стола, достал табельный «ТТ», взвел курок, положил перед собой.
Шаги словно наткнулись на его дверь, стихли. Секунда, другая…
Тук-тук! Постучали сильно, требовательно…
По спину, по затылку пробежал холодный ветерок. Хромов сглотнул, прочистил горло. Неожиданно для него самого правая рука проворно и будто привычно клюнула в лоб, живот, правое, левое плечо. Хорошо замполит и парторг не видят… Он положил руку на ребристую рукоятку «тэтэшника».
