– Значит, так. Община в сборе, отлично. Все видят, все слышат. Давно мечтал встать вот так и спросить кой чего с кой кого…
Голован поднял руку, нацелил на Студента указательный палец, которым, наверное, мог бы проткнуть его грудную клетку.
– Когда я ушел на кичу, на твоем месте сидел Мерин, рынком правил Матрос, а ты в ту пору, Студент, тараканом шустрил у нас под ногами. И все было нормально. Но вот Мерин помер на ровном месте, Матроса убили, а ты занял место Смотрящего. Что ты здесь делаешь, хочу тебя спросить? И по какому праву?
Студент помолчал, подождал, когда в головах собравшихся улягутся слова. Потом поинтересовался:
– Это конкретная предъява, Голован? Или так, помелом махнул?
И снова в глаза Голована стрельнул острый красно-зеленый луч. Он заморгал, пошатнулся, огромный и неуклюжий.
– Я за Мерина пришел спросить! За Матроса! – проревел он грозно, уходя, тем не менее, от прямого ответа. – Уж больно в жилу тебе их смерти пришлись! Вот я и хочу знать!
– И знать тут нечего. Вон, у братвы спроси, у кого хочешь. Мерин прилюдно концы отдал, Матрос тоже. Все на глазах происходило. Султан, что там с Мерином было?
– Сердце надорвал, – нехотя отозвался Султан. Историю с Мерином он вспоминать не любил. – Чего, стопарь маханул на собственный юбилей, свалился, дернулся раз-другой и окоченел… А Студента там вообще не было, коли на то пошло…
– Зато Матрос под боком сидел! Наливал-старался, сука, его последняя рука была! – крикнул с места Космонавт.
И тут же подхватили другие:
– И на сходе Матрос буром пёр, в Смотрящие метил!
– Он Мерина и траванул, к бабке не ходи!
– За то самое и поплатился, гнида!
Словно башня танка повернулась – это Голован выискал глазами Фитиля, выкрикнувшего последнюю фразу.
– Гнида, говоришь? Поплатился, говоришь?
Разъяренная горилла, оскалив зубы, потянулась к нему через весь стол, выставив вперед растопыренную ладонь.
– Какой-то заезжий фраер при всем сходе мочканул Матроса! А вы вокруг польку плясали и хлопали!!! Сам ты гнида!!! Все вы тут гниды!!!
– А ну, остынь, Голован.
Студент подошел сзади, положил руку на плечо. Голован зарычал, тряхнул плечом, мотнул головой в его сторону – и третий раз напоролся на острый красно-зеленый луч, который иглой вошел ему в глазное яблоко, провернул, порвал что-то важное внутри. Голован подался назад, потеряв равновесие, чуть не упал.
Расставив ноги, сжав кулаки, он застыл посреди комнаты.
– Не пойму, братва, что происходит. Словно триппер какой-то ходит меж вами, мясо ваше гниет и воняет, а вы и не слышите. Принюхайтесь, братва, пока не поздно. Еще покойный Мерин говорил: быть Головану Смотрящим, когда откинется. Было? Было. Вот, я откинулся. Болт с вами, что никто из вас не пришел встретить. Болт с вами, что стволы наставили, когда сам явился. Мне насрать, я зла не держу. Но вот этот паук, – Голован показал на Студента, сам при этом голову не повернул, – не должен здесь сидеть. Я за него не голосовал. Он мне не нравится. Я хочу, чтоб община снова выбрала Смотрящего, прямо сейчас. Я требую, б…дь! Имею право!
Голован замолк, шумно задышал через ноздри.
– Во, целую проповедь задвинул! – раздался чей-то голос.
В наступившей тишине было слышно, как размеренно щелкает новенькой немецкой зажигалкой Буровой: щелк, щелк, щелк.
– Я могу устроить выборы, если хочешь, – прервал молчание Студент. – Если не боишься обосраться. Потому что тебя все равно не выберут.
Община зашевелилась, одобрительно загудела.
– На фиг надо! Голован опять начнет старые правила вводить, чтоб как на киче все было, как ему привычней! Баланда, махорка и три копейки в кармане! И воровской «закон» наизусть зубрить, ага!
– Ну так пусть и валит обратно на кичу!
– У нас все ништяк, Голован, не мути воду! Общак набили почти под миллион! Такого отродясь не было!
– Студент всё грамотно делает, не мешай!
И тут Голован не выдержал. С диким ревом он смахнул на пол Копейку с Космонавтом, вцепился в край тяжелого дубового стола, приподнял, стронул его с места. На пол посыпались стаканы, двухведерный самовар накренился, с его вершины слетел чайник, плеснув кипятком на руку Лесопилке. Сидевшие рядом воры с криками вскочили, выпрыгнули из-за стола. Секунду помедлив, самовар величественно рухнул на пол, окутав комнату клубами пара.
Только Студент остался на своем месте, не дернулся. В мозгу Голована нарисовалась простая схема: вот стол, вот стена, а между ними находится объект его жгучей ненависти. Один хороший толчок, и можно услышать, как треснут его поганые ребра и грудина, а все, что находится внутри, выплеснется через горло. И все вопросы решатся сами собой.
В облаке густого пара словно образовался узкий тоннель, их взгляды встретились. Только вот глаза на том конце были не Студента и вообще не могли принадлежать человеку – два горящих красных пятна, перечеркнутых вертикальными зрачками. И было в них что-то пострашнее любых угроз, любой злобы, а именно сосредоточенная голодная ярость хищника перед броском, от которой огромный Голован вдруг почувствовал себя маленькой букашкой, присевшей на теплый рельс перед движущимся составом…
Он снова взревел, взмахнул руками, с грохотом уронив стол. После этого Голован повернулся и, тяжело грохоча башмаками, выбежал вон. Больше его в Ростове не видели. По слухам, шустрит он в Ленинграде и Москве, ищет зачем-то Лютого…
– Ты ведь сам видишь, Череп, сезон закончился, зима, люди на рынок почти не заглядывают, они в магазин теперь ходят. Да и мне стоять тут холодно!..
Для большей убедительности Буба съежился, засунул руки в карманы и стал пристукивать нога об ногу. – А ты хочешь, чтобы я платил такие деньги! У меня оборот в два раза упал, слушай! Значит, и этот, как он называется…
– Добровольный взнос, – подсказал Череп, любуясь на свою руку в новенькой кожаной перчатке, в которой сизоватым дымком исходила только что прикуренная «Герцеговина Флор».
– Значит, и взнос надо уменьшить, а? Как думаешь?
Череп обнял Бубу за плечи, усадил на припорошенную снегом скамейку у прилавка и наставил тлеющий кончик папиросы против его левого глаза.
– Я здесь и в холод, и в жару – круглый год. Даже когда покупателей нет. Потому что я ведь не от покупателей тебя охраняю, барыга несчастный. А отморозкам все равно, какая погода. Ты согласен со мной, Буба?
Буба испуганно моргал, у него слезились глаза.
– Согласен. Отпусти, – прохрипел он.
Череп убрал руку, Буба встряхнулся, достал из-за пазухи пачку денег, протянул.
– Другое дело. – Череп пересчитал деньги. – Ты знаешь, какие люди нам платят?
– Да слышал…
– Молодец! Тогда наливай.
– Еще и наливать? – Буба недоверчиво покосился на него.
– Ну, конечно, Буба. Нам ведь тоже холодно, не тебе одному. И, это…
Он задумчиво смотрел, как Буба наполняет стаканы густой темно-рубиновой жидкостью.
– Пора бы тебе уже чачу какую бодяжить. А лучше коньяк. По такой погоде в самый раз было бы. И закусь, соответственно. – Он поймал хмурый взгляд торговца. – Чего зыркалы наставил? Обслуживай давай. У нас ведь, ты знаешь, клиент всегда прав.
Череп перекинул ногу через скамейку и небрежной походкой отправился к корешам, сидящим под соседним навесом.
– Вот, сегодня надыбал, зацените. – Он покрутил руками в перчатках. – Телячья кожа, мягкие, теплые.
Фитиль посмотрел, потрогал, уважительно выпятил губу.
– Фирма. В магазине такие не продаются.
Жучок тоже потрогал, Лесопилка натянул перчатку на свою руку, похмыкал, повздыхал, нехотя вернул.
– Финские, что ли?
– Какие в баню финские. Цеховики на Гниловке шьют, их Вова Сторублей «крышует», он мне подарил.
Все рассмеялись.
– Чего ржете, придурки? – не понял Череп. – Что я сказал такого?
– Чего-чего их Вова Сторублей делает? – переспросил Жучок, давясь от смеха. – Крыш… крышкует?
