– Нет, – категорически потряс головой Кондратьев.
– И я – нет. Вынести любовь, мечту и справедливость за скобки. Перевести всё на меру рациональных и сухих цифр: выгодно – не выгодно.
– Возможно, они спохватились, когда увидели результат, решили исправить?
– Вот так вот? Лицом в затылок?..
– Они что же, – внезапно понял Кондратьев, – совсем не сопротивлялись?
– Почему же. В одном месте вскрыли участок, где обнаружились следы бойни. Так там даже не вражда, там ненависть, помноженная на отвращение. Как если бы за жизненное пространство схватились представители не просто одного вида, но семьи.
– Брат на брата, – кивнул Кондратьев, помрачнев. – Сын на отца.
– Именно. Переубеждения и милосердия не предполагалось. Умирающие хватали тех, кто ещё стоял на ногах, и пытались рвать их на части. Возможен и другой вариант: пришёл кто-то третий, со стороны, знаете, один из тех, который истинный, долготерпеливый и многомилостивый, кому пришлось не по вкусу отсутствие жертвоприношения. Ну, не подали ему ягнёнка…
– А как же оазис? – заметил Вандерхузе, – рай на пепелище. С ним как?
– Сберегли, – развёл руками Горбовский. – Но зачем? Вопрос. Идеально круглый пятачок живой биосферы. Для кого там озёрная тишь да блажь, где у самой поверхности плещутся золотые карпы? Для кого девственные луга, берёзовые колки, в коих водятся белые, подберёзовики и лисички? Кому нужны спускающиеся к воде корабельные сосны, что на закате светятся янтарём? На кой чёрт эта идиллическая картинка в обрамлении чёрной рамки Малевича? Писанная райскими красками? Кто-то же должен за ней присматривать, сдувать пыль, протирать холст. Любоваться, наконец.
– Музей? – предположил Кондратьев.
– А где стеклянный колпак, я вас спрашиваю? – И Горбовский скосил на него глаз, чем-то похожий на зрачок любопытствующей телекамеры. – Что питает атмосферу? На спецов больно смотреть. Планктон на грани исчезновения, растительности никакой, но дышать можно. Температура и влажность, как в Крыму в бархатный сезон. Хоть сейчас раздевайся до плавок, бери очки и загорай.
– Леонид, – сказал Вандерхузе, потрясённо разглядывая Горбовского в профиль. – Вы так поэтично живописали местную как бы флору и фауну. Сосны, карпы… Это вы так видите, да?
– А как, позвольте, было ещё описать шизофреническое разноцветье переплетённых магистральных кабелей, грациозно встопорщившееся к полинялым небесам? С облупившейся, лохмотьями изоляцией, с надорванными оголёнными проводами, на концах которых вздуваются и опадают мыльные пузыри? И весь прочий игольчатый, ребристый и помаргивающий пирамидками глаз супрематизм? я даже боюсь подумать, что из них сыроежка, а что, извините, берёза карельская бородавчатая…
Вначале оазис проявился слабо тлеющей зелёной точкой, как призывный огонь далёкого маяка. Потом раздался вширь, поднялся в высоту. И вот уже в стоячем знойном воздухе заколыхались неясные, посверкивающие искрами и разрядами силуэты. Тогда Кондратьев привстал, чтобы лучше видеть, опёрся о приборную консоль. Горбовский же, напротив, уставился на часы и пару раз пробормотал про себя что-то вроде: «ну-ну» и «да сколько же можно?». Когда же и без того узкое костистое лицо Леонида Андреевича начало вытягиваться от разочарования, раздался требовательный голос диспетчера:
– Экипаж, у вас гость. Азимут тридцать пять.
– Ну вот же, – почти сердито сказал Горбовский, принимая сидячее положение и растирая колени, – зашевелились, черти.
– Контакт через три минуты.
На тактической карте в левом верхнем углу появился красный крестик и пополз навстречу голубому. Если верить зондам, в полукилометре слева начинался разлом, вспоровший материк чуть не пополам, в который как раз на пути следования глайдера широким пандусом опускалась каменная насыпь. Колонка цифр, отмечающих максимальную глубину, колебалась в значениях от двухсот до трехсот метров.
– Ох уж эти трещины, дыры, – вздохнул Горбовский. – Сколько мы там угробили автоматов, страшно подумать! А ведь они были невероятно умными, живучими автоматами. У них здесь пещеры, лабиринты через всю планету тянутся. И с орбиты просветить не получается. Значит, не хотят. Значит, прячут что-то.
– Леонид, – озабоченно поинтересовался Вандерхузе, – мы станем убегать или драться?
– Мы будем придерживаться курса, – ответил Горбовский. – Всем пристегнуться. Сергей Иванович, примите управление. Начинаем импровизировать.
– Что это? – вскрикнул Вандерхузе.
– Это колесо, – сказал Кондратьев. – Вы же видите, Яков.
Огромное, высотой с десятиэтажный дом, оно не выкатилось – вылетело из тёмной утробы провала, сразу поражая воображение размерами, своей ярко-красной, почти пурпурной шиной, плотно утыканной чёрными шевелящимися отростками, и с грохотом, освобождая место для маневра, расшвыряло камни из насыпи в стороны. На мгновение замерло, словно обозревая поле сражения, и стало видно, что рёбра выгнутых наружу спиц больше походят на гигантские лопасти. Воздух над колесом задрожал, заструился, в нём зазмеились искры разрядов. Раздалось низкое басовое гудение.
И тут лопасти тягуче провернулись, колесо тронулось и, набирая скорость, помчалось навстречу глайдеру.
– Однако и шершня же мы потревожили, – почесал затылок Вандерхузе.
«А если у этого шершня есть жало? – подумал Кондратьев. – А ежели он им тюкнет?»
Следопыты застыли, наблюдая, как колесо стремительно приближается и затмевает собою небо.
– Выдержит? – быстро спросил Горбовский.
– Это же армированный хитинит, – удивился Яков.
– Я про гостя, – поморщился Горбовский. – Интересно, ударит или нет? Сейчас… Нет, не посмеет…
Колесо подскочило, гигантской тенью воспарило над глайдером и, развернувшись боком, рухнуло перед кабиной – тридцатиметровым, бешено вращающимся вентилятором перегородило дорогу. Почва содрогнулась. Кондратьев почувствовал себя так, как будто его запихивают в аэродинамическую трубу. Сработала защита, глайдер вильнул вправо, прыгнул с места. Они обернулись: в небо, вспухая, поднималось грязное облако пыли. Взметнулся веер из комьев земли, что-то пробарабанило по блистеру – колесо разворачивалось. Машина ещё парила в первом прыжке, а оно резко отклонилось и, оставив после себя воронку, сокращая дистанцию, по дуге рванулось наперерез.
– Сергей Иванович, голубчик, маневрируйте, – отрывисто произнёс Горбовский. – Вы видите, нас не пускают… Оазис. Мы должны туда попасть.
– Держись, – крикнул Кондратьев.
– Мы же не дети! – с достоинством крикнул Вандерхузе.
«Всегда хотел подёргать Якова за его верблюжьи бакенбарды, – подумал Кондратьев и вцепился в штурвал. – Всегда хотел быть пилотом, любил скорость. И какой русский не любит быстрой… М-да… Мечтал попасть в звёздную – попал. Хотел отвлечься от китов и… попал». Он почему-то вспомнил: стремительные обводы «Хиуса» посреди космодрома, тёмные грозовые облака, группа обнявшихся перед фотонным кольцом позирующих людей, лица крупным планом – Юрковский, Быков, Дауге, Мехти… «Постой-ка, – встревожился Кондратьев. – Почему Мехти? Его не было в том экипаже. Он погиб. Там был»… И вдруг в памяти всплыло: «Бойтесь красного кольца. Не приближайтесь»… «Кольцо. Это то же самое колесо… Пурпурный цвет… Радиоактивность. Цепная реакция. Вот дьявольщина!»
Гудение сменилось рёвом водопада. Колесо выскочило, нависая слева кровавым смерчем. Глайдер как загнанный скакнул «свечкой» вверх. Ремни заскрипели, впиваясь в плечи. Кожу лица потянуло вниз… Да… позабытое ощущение.
«Вот вам, – мелькнуло в голове, – рывки, вибрации, толчки. И героическое напряжение мышц. Д-принцип у них, понимаешь. И почему – загнанный? Это ещё кто загнанный? Они прыгают? Мы тоже так умеем. У вас масса, разгон и кинетическая энергия? А у нас, товарищ шершень, антиграв». – И выжал форсаж.
Глайдер взмыл в очередном прыжке в небо, проскочил в полуметре у преследователя перед «носом» и по пологой дуге начал опускаться. По курсу, как игрушки с новогодней ёлки, расцвели и рассыпались на искры гирлянды огней. Мелькнули взметнувшиеся вверх членистыми паучьими ногами розовые, в белых помпончиках кляксы и косогор, заполненный марширующими в гору шестигранниками. Засверкала блестками рябь воды…
