Глава III
ТОВАРИЩИ ДЕТСКИХ ИГР
Мистер Хоум пробыл в доме миссис Бреттон два дня. За это время его ни разу не удалось убедить выйти на улицу: весь день он сидел у камина и либо молчал, либо переговаривался с миссис Бреттон, которая, надо признать, вела беседу с ним в том духе, в каком следует говорить с человеком, находящимся в тяжелом душевном состоянии, — без излишнего участия, но и не чересчур равнодушно; поскольку миссис Бреттон была значительно старше мистера Хоума, она могла позволить себе с ним прочувствованный, даже материнский тон.
Что же касается Полины, то она была одновременно счастлива и молчалива, деловита и настороженна. Отец часто сажал ее к себе на колени, и она тихо сидела, пока не ощущала или не воображала, что отец устал, и тогда говорила:
— Папа, пустите, вам тяжело, вы устанете.
И освободив отца от непомерного груза, она, усевшись на ковре или стоя, прижавшись к «папиным» ногам, вновь обращалась к белой шкатулочке и носовому платку, усеянному красными пятнышками. Этому платку, по-видимому, было назначено стать подарком папе, и его нужно было закончить до отъезда мистера Хоума, что требовало от белошвейки упорства и трудолюбия (за полчаса она успевала сделать примерно двадцать стежков).
Вечер, последовавший за возвращением Грэма под материнский кров (дни он проводил в школе), был более оживленным, чем предыдущие, чему немало способствовали сцены, происходившие между ним и мисс Полиной.
После той обиды, которую он нанес ей накануне, Полли держалась с ним отчужденно и высокомерно, когда он обращался к ней, она каждый раз говорила: «Я не могу тратить время на вас, у меня есть другие заботы». Если он умолял ее сказать, какие именно, она отвечала: «Дела».
Грэм попытался привлечь ее внимание, открыв свое бюро и выставив ей на обозрение его пестрое содержимое: печати, яркие восковые палочки, перочинные ножи и целую кучу эстампов — среди которых были и ярко раскрашенные, — все, что ему удалось накопить. Нельзя сказать, что искушение осталось втуне: она украдкой поднимала глаза от своего рукоделия, то и дело посматривая на письменный стол, где было разбросано множество картинок. Со стола на пол слетела гравюрка, на которой был изображен ребенок, играющий с бленимским спаниелем.
— Какая миленькая собачка! — с восторгом произнесла она.
Грэм намеренно не обратил на это никакого внимания. Немного погодя девочка украдкой выбралась из своего уголка и подошла поближе к столу, чтобы рассмотреть сокровище. Большие глаза и длинные уши собаки, шляпа с перьями на ребенке оказались непреоборимым соблазном.
— Хорошая картинка! — таков был благоприятный отзыв.
— Ну, пожалуйста, можешь взять себе, — сказал Грэм.
Она, видимо, заколебалась. Очень сильно было желание получить картинку, но взять ее означало унизить чувство собственного достоинства. Нет. Она положила картинку и отвернулась.
— Ты не берешь ее, Полли?
— Спасибо, но я, пожалуй, не возьму.
— Сказать, что я с ней сделаю, если ты откажешься ее взять?
Она повернула к нему голову.
— Разрежу на полоски, свечи зажигать.
— Нет!
— Именно это я сделаю.
— Пожалуйста, не надо.
Услышав мольбу в ее голосе, Грэм с совершенно безжалостным видом вынул из рабочей шкатулки матери ножницы.
— Итак, приступим, — сказал он и угрожающе взмахнул ножницами. Разрежем голову Фидо и носик Гарри.
— Ой, не надо, не надо!
— Тогда подойди ко мне. Быстрее, быстрее, а то будет поздно.
Она помедлила, но сдалась.
— Ну, теперь ты возьмешь ее? — спросил он, когда она остановилась около него.
— Да, пожалуй.
— Но тебе придется мне заплатить.
— Сколько?
— Один поцелуй.
— Сначала дайте картинку.
Сказав это, Полли довольно недоверчиво взглянула на него. Грэм отдал ей картинку, она же бросилась прочь, подобно преследуемому кредитору, и нашла убежище на коленях отца. Грэм вскочил, изображая ярость, и последовал за ней. Она спрятала лицо на груди мистера Хоума.
— Папочка, папочка, велите ему уйти!
— Я не уйду, — сказал Грэм.
Не поворачивая головы, она протянула руку, чтобы отстранить его.
— Тогда я поцелую ручку, — сказал он, но ручка превратилась в маленький кулачок, которым девочка стала отталкивать Грэма.
Грэм, в хитрости не уступавший этой девочке, удалился с совершенно потрясенным видом. Он бросился на кушетку и, уткнувшись головой в подушку, принял позу тяжелобольного. Полли, заметив, что он затих, украдкой взглянула на него: он лежал, прикрыв глаза и лицо руками; тогда она повернулась к нему, продолжая сидеть у отца на коленях, и стала напряженно и испуганно всматриваться в него. Грэм издал стон.
— Папа, что с ним? — спросила девочка шепотом.
— Спроси у него самого, Полли, — ответил мистер Хоум.
— Ему больно? (Снова стон.)
— Судя по стонам — да, — заметил мистер Хоум.
— Мама, — слабым голосом произнес Грэм. — Мне кажется, нужно послать за доктором. О, бедный мой глаз! (Снова молчание, прерываемое лишь вздохами Грэма.) Если мне суждено ослепнуть… — изрек он.
Этого его мучительница перенести не могла. Она тотчас же оказалась около него.
— Дайте я посмотрю ваш глаз, я вовсе не собиралась попасть в него, я хотела ударить по губам, я не предполагала, что ударю так ужасно сильно.
Ответом ей было молчание. Она изменилась в лице: «Простите меня, простите!»
Засим последовала вспышка отчаяния, трепет и слезы.
— Перестань терзать ребенка, Грэм, — распорядилась миссис Бреттон.
— Детка, это все вздор, — воскликнул мистер Хоум.
Тут Грэм поднял ее в воздух, а она опять стала бороться с ним и, вцепившись в его львиную гриву, кричала:
— Самый скверный, грубый, злой, лживый человек на свете!
В утро своего отъезда мистер Хоум уединился с дочерью в оконной нише для конфиденциального разговора, часть которого я слышала.
— Папа, а нельзя мне сложить вещи и уехать с вами?
Он отрицательно покачал головой.
— Я буду вам мешать?
— Да, Полли.
— Потому что я маленькая?
— Потому что ты маленькая и хрупкая. Путешествовать могут лишь взрослые и сильные люди. Только не грусти, деточка, у меня от этого разрывается сердце. Папа скоро вернется к своей Полли.
— Но я, по правде, почти совсем не грустная.
— Ведь Полли было бы жалко, чтоб папа страдал?
— Еще как.
— Тогда Полли не должна ни унывать, ни плакать при прощании, ни грустить после папиного отъезда. Может она это выполнить?
— Она постарается.
— Надеюсь, так и будет. Тогда прощай. Мне пора ехать.
— Как, уже? Сейчас?
— Сию минуту.
Она сжала дрожащие губы. Отец всхлипывал, а девочка, как я заметила, сумела сдержать слезы. Поставив ее на пол, он попрощался за руку со всеми присутствующими и отбыл.
Когда хлопнула парадная дверь, Полли с криком «Папа!» упала на колени в кресло.
Ее тихие стенания продолжались долго и звучали как евангельское «Боже мой! Боже мой! Для чего ты меня оставил?». Я заметила, что еще несколько минут она испытывала невыносимые душевные муки. За эти короткие мгновения детства она перенесла более тяжкие страдания, чем многие взрослые, ибо такова ее натура, и если жизнь ее будет долгой, ей суждено не раз пережить подобные мгновения. Все молчали. Миссис Бреттон прослезилась под влиянием материнских чувств. Грэм, который что-то писал, поднял глаза и взглянул на нее. Я, Люси Сноу, оставалась спокойной.
Девочка, которую никто не трогал, сама сделала то, чего не мог бы совершить никто другой, — превозмогла невыносимые муки, а затем, насколько было в ее силах, заглушила их в себе. В тот день и на следующий она ни от кого не принимала знаков сочувствия, а потом стала к ним терпимей.
Вечером третьего дня, когда она, осунувшаяся и молчаливая, сидела на полу, вошел Грэм и, не говоря ни слова, бережно взял ее на руки. На этот раз она не сопротивлялась, а, наоборот, положила головку ему на плечо и через несколько минут уснула; он отнес ее наверх, в спальню. Меня не удивило, когда на
