Его жена Екатерина Ильинична стала статс-дамой. Героя Бородина Барклая-де-Толли, чей правый фланг нерушимо стоял весь день, царь наградил орденом Георгия 2-й степени. Багратион, смертельно раненный, был награжден пятьюдесятью тысячами рублей.
Всем солдатам и унтер-офицерам, оставшимся в живых, было выдано из казны по пяти рублей.
Фельдъегери только-только отъехали в Петербург, на Бородинском поле еще стонали раненые и остывали мертвые, меж теми и другими, подобно теням в Дантовом аду, бродили тысячи солдат, ополченцев, санитаров, врачей, монахов, офицерских жен, до поры находившихся в обозе и неподалеку от поля сражения, крестьянок из ближних сел — и все они прислушивались и приглядывались к лицам ста тысяч изувеченных и убитых, лежащих в самых неестественных позах, которые придала им смерть.
Участник Бородинского сражения адъютант принца Евгения вице-короля Италии Цезарь де Ложье, офицер итальянской королевской гвардии, оставил воспоминания, отмеченные простотой, искренностью и любовью к правде.
«Бородино, 8 сентября, — писал Ложье. — Нам пришлось расположиться среди мертвецов, стонущих раненых и умирающих… Какое грустное зрелище представляло поле битвы! Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравняется по ужасам с Бородинским полем… Все потрясены и подавленны. Куда ни посмотришь, везде трупы людей и лошадей, умирающие, стонущие и плачущие раненые, лужи крови, кучи покинутого оружия; то здесь, то там сгоревшие или разрушенные дома…
Солдаты роются не только в мешках, но и в карманах убитых товарищей, чтобы найти какую-нибудь пищу…
Пасмурное небо гармонирует с полем битвы. Идет мелкий дождь, дует резкий однообразный ветер, и тяжелые черные тучи тянутся на горизонте. Всюду угрюмое уныние».
Стоны и плач раздавались по всему полю, и почти никто не обратил внимания на низкорослого всадника, медленно ехавшего по полю с опущенными поводьями. Его левая рука была заложена за борт серого сюртука. Знаменитая треуголка низко надвинута на лоб, глаза полуприкрыты, и лишь три офицера в почтительном молчании ехали позади него, стараясь не выдавать своего присутствия.
Противники, отступив друг от друга на полторы-две версты, стали считать потери и готовиться к продолжению сражения на следующий день.
Обратившись к Барклаю, которому поручено было восстановить русские боевые порядки, вновь прибегаем к его записям.
Барклай писал, что Дохтуров собрал и привел в порядок пехоту 2-й армии к вечеру, Милорадович занял высоты при деревне Горки, и далее по прямой линии выстроились четыре русских корпуса, достигая своим левым флангом деревни Семеновской.
Чтобы корпуса могли в точности выдержать направление, Барклай приказал по всей линии зажечь костры.
Две тысячи ополченцев ночью, без малейшего отдыха, стали возводить у деревни Горки редут.
Кутузов, узнав о том, все одобрил, поблагодарил Барклая за сделанное и сказал, что с рассветом приедет в расположение 1-й армии, чтобы продолжить сражение.
Михаил Богданович тут же провел рекогносцировку центра и выяснил, что на Курганной высоте только небольшие команды неприятеля собирают оружие. Он приказал Милорадовичу прогнать их оттуда и занять высоту, поставив батарею и введя на позицию несколько батальонов.
В полной тьме, совершенно обессиленный, Барклай упал на подстилку из соломы и тотчас же заснул. Вдруг он почувствовал, что кто-то трясет его за плечо.
Открыв глаза, он увидел склонившегося над ним адъютанта Ермолова капитана Граббе.
— Ваше высокопревосходительство, — прошептал адъютант, — главнокомандующий предписывает вам отходить за Можайск.
— Что? — не понял Барклай.
Адъютант повторил громко и внятно:
— Приказано отступать.
И тут, ледяной и корректный, сдержанный, в любых ситуациях невозмутимый, Барклай стал ругаться черным русским, солдатским матом, перемежая брань криком:
— Куда отходить? Зачем? От кого? Я сейчас же еду к главнокомандующему! Это его штабные бараны напугали Бог весть что и как! Поле за нами! Мы на позициях! И не уйдем с них!
Отряхивая с мундира солому и разминая заспанное лицо ладонями, он закричал:
— Коня мне!
Но в это время в избу вошел еще один офицер — от Дохтурова — и передал письменное известие, им подписанное, что 2-я армия снимается с позиций и уходит к Можайску…
Несколько минут Барклай сидел за столом, уронив голову на руки.
Затем встал и сказал своим уже давно от всего этого бодрствующим адъютантам:
— Левенштерн, скачите к Платову, велите тотчас же перевести войска его с того берега Москвы-реки на этот. Пусть возьмет три полка егерей и 1-й гусарский и составит из них арьергард армии нашей.
И, отдав распоряжение, снова уронил голову в ладони, не понимая, что заставило Кутузова изменить первоначальный, несколько часов назад изданный приказ и вместо продолжения сражения, которое должно было кончиться победой — Барклай верил в это как никогда ранее крепко, — снова объявить об опостылевшей ретираде?
В то время как Барклай готовился к продолжению сражения, Кутузову подсчитывали понесенные армией потери. Цифры были приблизительны, но по строевым рапортам из строя выбыло убитыми и ранеными более 45 тысяч солдат и унтер-офицеров, более 600 офицеров и 29 генералов. Из генералов убито было — шесть, ранено — 23. Зная о своих потерях, Кутузов мог судить о потерях противника лишь предположительно. Зато он точно знал, что его собственная гвардия сильно обескровлена, в то время как Старая гвардия Наполеона — 19 тысяч лучших из лучших, не побывавших в Бородинском бою минувшим днем, — готова к сокрушительному удару. И главные качества Кутузова-полководца — осмотрительность и осторожность — взяли верх и на сей раз: он приказал отступать.
Начав отступление, Барклай, как, впрочем, и Ермолов и Толь, держался мнения, что лучше всего идти к Калуге. Еще готовясь к бою у Царева Займища, Барклай отдал распоряжение заготовить продовольствие для армии в Калуге, Туле и Орле. Однако Кутузов, принимая решение об отходе к Москве, не спросил мнения Барклая.
27 августа русская армия снялась с позиции и в полном порядке отошла к Можайску. Попытка французского авангарда с ходу ворваться в Можайск не удалась — русский арьергард отбил атаку.
Хотя русские и оставили поле сражения, все же впоследствии многие считали, что в Бородинском сражении не было победителей. Так, например, русский генерал принц Евгений Виртембергский — герой Бородина — писал: «После одного из лучших друзей моих, который теперь уже в могиле, осталось сочинение, в котором говорится много замечательного о Бородинской битве. Оно оканчивается следующими словами: «Говоря по совести, не было причин ни Кутузову доносить о победе императору Александру, ни Наполеону извещать о ней Марию Луизу. Если бы мы, воины обеих противных сторон, забыв вражду наших повелителей, поклялись на другой день перед алтарем справедливости, то слава, конечно, признала бы нас братьями».
Да и сам Наполеон именно здесь, под Можайском, окончательно понял, что Бородино не может считаться его победой.
«Из всех моих сражений самым ужасным было то, которое я дал под Москвой. Французы показали себя в нем достойными одержать победу, а русские стяжали славу быть непобедимыми».
Во всех почти трудах, посвященных Бородину, приводится эта фраза. Однако никто никогда не спрашивал: «А можно ли быть победителями над непобедимыми?»
Доблесть героев, сражавшихся при Бородине, достойно была отмечена градом наград, который остроумный Милорадович сравнил с градом пуль и ядер, сыпавшихся на участников битвы.
И все же следует заметить, что Барклай-де-Толли был единственным человеком, удостоенным за Бородинское сражение орденом Георгия 2-й степени.
Панегирически настроенный по отношению к своему начальнику, Владимир Иванович Левенштерн писал: «Обе армии провели ночь на поле сражения, на позиции, которую они занимали накануне. На следующий день, благодаря распорядительности генерала Барклая, наше отступление совершилось в величайшем порядке…»
