Государыня от такой дерзости стала в столб, а когда пришла в себя, тут же во всем графу отказала и выслала его вон. Тотчас же велела она досконально дознаться, кто подбил старого дурня на столь наглый поступок, но оказалось, что всему виной был сам граф и его великая наивность.
В тот же день был он с поста командира Егерского корпуса отставлен, оставшись лишь при кадетах. А еще через день — 23 июня — назначила государыня главнокомандующим в Финляндию вице-президента Военной коллегии, генерал-аншефа графа Валентина Платоновича Мусина-Пушкина.
Узнав обо всем произошедшем, принц возблагодарил судьбу, что догадался явиться с просьбой о посылке в Финляндию не к государыне — о чем, положа руку на сердце, подумывал, — а в Военную коллегию, как то воинским регламентом и было предписано.
Должно быть, несчастливый визит кузена к государыне поохладил пыл начальства и к собственной персоне принца — принципалы замолкли.
Желая помочь принцу, к которому Барклай уже крепко прикипел душой, он осторожно расспросил о возможной причине столь странного в военное время промедления старого ведуна Паткуля. Швед вздохнул, поморгал и, отведя глаза в сторону, будто стесняясь, ответил Барклаю таким тоном, словно разговаривал с ребенком:
— Причина самая обычная, более всех прочих распространенная, — козни и каверзы, называемые по-французски «интрига».
— Да в чем же могут состоять происки недоброжелателей против столь благородного человека? — воскликнул Барклай.
— А вот ты и сам себе ответил, — печально улыбнулся Паткуль, впервые называя Михаила на «ты». — Принц действительно благороден, и потому завистников у него — пруд пруди. И менее всего хотят они, чтоб отличился он в бою, тем более что бой-то — вот он, чуть ли не на Фонтанке, совсем рядом с государыней, — что ни сделай, тотчас же все во всем Петербурге будет известно.
— Ну хорошо, — недоуменно проговорил Барклай, — а что же Мусин-Пушкин?
— А вот ему-то принц и вовсе не надобен: если брать его под свое начало, то не окажется ли он вскоре на его месте, а значит, Валентин Платонович при таком соседстве себя в безопасности чувствовать не будет. Другое дело, если бы попросился принц к Румянцеву или Потемкину — с ними принцу не тягаться, им он не соперник.
В тот же день Барклай все рассказал Ангальту. Он счел самым подходящим разговор предельно откровенный и по-мужски прямой. И оказалось, что Барклай не ошибся: принц и сам был человеком искренним и открытым и потому без всякой аффектации выслушал своего адъютанта, а в конце беседы обнял его и сказал, что теперь-то уж непременно уедет хоть на край света, лишь бы не жить с пакостниками и карьеристами в одном городе.
Тем же вечером Михаил поведал обо всем и Вермелейну, который конечно же одобрил его решение пойти вместе с принцем на войну и тут же стал вспоминать о минувшей кампании, вновь перебирая старые эпизоды под Рябой Могилой и на Ларге, перечисляя имена незабвенных своих комбатантов по Новотроицкому полку.
А уже через неделю мчались они в легкой бричке на юг — к Очакову, где с весны стояла Екатеринославская армия генерал-фельдмаршала, Светлейшего князя Потемкина-Таврического.
Теперь же следует сказать о южной российской недоброжелательнице, еще более древней, чем Швеция, — об османской Турции, воевавшей с Россией с перерывами более трех веков.
Только в нынешнем веке была эта русско-турецкая война четвертой, а за годы правления императрицы Екатерины — уже второй.
Началась война из-за того, что произошло тринадцать лет назад. Тогда Россия, в очередной раз одержав над Турцией победу, вышла на Черное море, захватив три важнейших порта: Кинбурн, бывший к тому же и крепостью, запиравшей вход в днепровское устье, а также порты Керчь и Еникале — в Крыму.
Возможно, что если бы русские этим ограничились и не претендовали на большее, турки не стали бы браться за оружие, но через девять лет после подписания мирного договора Россия приняла под свое покровительство Восточную Грузию и тогда же полностью присоединила к себе Крым.
Героем и главным действующим лицом последней картины грандиозного исторического спектакля был Григорий Александрович Потемкин. Он не только присоединил к России колоссальные территории Северного Причерноморья, названные Новороссией, но и воздвиг там новые города — Екатеринослав, Николаев, Херсон и Одессу. В покоренном Крыму был тогда же заложен еще один город, названный Севастополем, что по-гречески означало — «город Славы», или «Величественный город».
За три года, прошедших после присоединения Новороссии и Крыма, на этих землях возникло множество сел, были построены мануфактуры и фабрики, кораблестроительные верфи и арсеналы, заложен Черноморский флот, распаханы тысячи десятин земли, преобразовав недавние дикие степи и незаселенные морские берега в изобильный и цветущий край. А то, что здесь прочно встала большая и сильная армия, превратило весь этот весьма опасный для Турции процесс в грозную и необратимую реальность.
Забыв старые распри, Англия, Голландия и Пруссия объединились в своих устремлениях помочь Турции, подстрекая султана к новой войне с Россией.
30 мая следующего, 1788 года, когда шведский флот уже поднял паруса, через неделю после отъезда Светлейшего из Елисаветграда к Очакову, следом за Потемкиным двинулся и армейский обоз, а всякий знает: куда пойдет обоз, там и будет генеральное сражение.
И обоз — этот сказочный, тысячеголовый зверь — покатился тоже к Очакову.
Об армейском обозе следует сказать особо, ибо он представлял собою не простое скопище телег и повозок, экипажей и бричек, двуколок и карет. Справедливо названный предками «градом, некоею премудростию на колесницах устроенным и к бранному ополчению весьма угодным», он тащил тяжелые наплавные мосты-понтоны и столь же тяжелую осадную артиллерию, тысячи телег, на которых в мешках, ящиках, бочках, корзинах и просто насыпью и навалом везли фураж — овес, сечку и сено; муку и крупу, сухари и солонину; шанцевый инструмент — лопаты, заступы и кирки; оружие — холодное и огнестрельное всевозможных видов, ядра и бомбы, порох и селитру, лекарские снадобья и питьевую воду. Здесь же шли повозки с амуницией и сбруей для кавалерийских и обозных лошадей, с палатками для господ офицеров, катились кашеварные котлы и лазаретные фуры, походные кузни, телеги с пустыми запасными бочками и совсем пустые повозки, чтобы подбирать уставших и заболевших. И вместе с обозом ехали тысячи людей — и необходимых армии, и откровенных захребетников, втуне едящих хлеб свой. Нужными людьми были кашевары и хлебопеки, лекари и обозные солдаты, коноводы и скорняки, оружейники и кузнецы, большинство из которых и званий никаких не имело, ибо в полковых списках они не числились, а Именовались одним словом — «унтер-штаб».
И хотя был здесь и свой генерал-вагенмейстер, которому подчинялся весь обоз, а при нем состояли даже и обер-офицеры, но и на них распространялось это понятие — «унтер-штаб», и по неписаной традиции, как и военные чиновники, считались они скорее штатскими, прикомандированными к армии, чем офицерами. И когда о каком-нибудь поручике или даже майоре приходилось слышать: «Он-де во время баталии в обозе обретался», то более уничижительного отзыва нельзя было и придумать.
Да и как было не грешить на обозных, когда и кусок у них был пожирнее, и служба полегче, а кроме того, окончательно губя их репутацию, оставалась возле них и совсем уж непристойная шатия — гулящие девки, шинкарки, маркитантки, гадалки да портомои, которые нередко были и теми, и другими, и третьими.
Но и они не были самыми последними людьми в этом «гуляй-городе». После них шли совсем уж законченные паразиты — прибившиеся к армии бродяги и пропойцы, гороховые шуты, жившие подаянием да надеждой на чем-нибудь погреть руки…
А следом за обозом, уже на следующий день, 7 июня, выступила к Очакову и вся Екатеринославская армия — более пятидесяти тысяч человек. Триста верст — от Елисаветграда до Очакова — армия прошла за три недели и, встав лагерем, образовавшим гигантское каре, взяла крепость в осаду.
