Но как бы то ни было, а вторично просить царя о начальнике штаба Барклай не мог, и ему пришлось служить с Ермоловым до конца войны, и он убедился, что Алексей Петрович не столь злокознен, как он ожидал, а во всех своих лучших качествах был им даже и недооценен. А Толь оправдал все его упования и ни разу не дал повода усомниться в себе — ни как в человеке, ни как в военачальнике.
В Дрисском лагере накануне выступления армии дальше на восток произошло и еще одно важное событие. Аракчеев, Шишков и Балашов собрались вместе, чтобы откровенно обменяться мнениями о том, что постоянное вмешательство царя в дела каждого из них ничего, кроме вреда и путаницы, не приносит. К тому же государь, принимая решения сам, далеко не всегда уведомлял их об этом. Барклай знал об этом совещании, но не был приглашен, хотя и он был сильно обескуражен, когда Александр, не сказав ему, собственным молниеносным приказом снял с поста командира 4-го корпуса графа Шувалова, назначив на его место графа Остермана-Толстого. Барклай, узнав о произошедшем, решительно возразил царю, и Александр вынужден был объясниться, ссылаясь на необходимость срочной замены. Однако факт остается фактом — Барклаем пренебрегли, еще раз показав, что главнокомандующим является не он, а царь.
То же самое постоянно происходило и с тремя другими сановниками — Шишковым, Аракчеевым и Балашовым.
Собравшись у велемудрого государственного секретаря, они выслушали письмо государю, сочиненное не просто поэтом и переводчиком, но верноподданным гражданином, патриотом и монархистом.
Указывая государю, что вся громада государственных дел — от дипломатии до финансов — осталась в Петербурге и никто, кроме него, не справится с этим колоссом, Шишков писал, что для блага Отечества Александр должен находиться в столице, ибо он прежде всего правитель, а дела военные и все прочие, связанные с Действующей армией, может доверить своим генералам.
Все трое понимали истинный смысл сочинения, но никто не сказал об этом вслух. Аракчеев, прослушав письмо, тут же воскликнул:
— Что мне до Отечества! Скажите мне, не в опасности ли государь, оставаясь долее при Действующей армии?
Шишков тотчас же нашелся, ведя интригу в нужном направлении, ибо каждый из собравшихся «заговорщиков» опасался быть преданным сообщниками.
— Конечно, Алексей Андреевич, государь подвергается огромной опасности, ибо если Наполеон атакует нашу армию и разобьет ее, что тогда будет с государем? А если он победит Барклая, то беда еще невелика.
Последний аргумент Шишкова оказался решающим, и триумвират верноподданных заговорщиков в полном составе подписался под эпистолой государственного секретаря.
За день до выхода армии из Дриссы письмо было вручено Александру. Он сначала растрогался, потом задумался и наконец, поблагодарив всех за добрые к нему чувства, попросил дать ему время для окончательного решения.
…Перед тем как покинуть Дрисский лагерь, было решено прибегнуть к старой, излюбленной военной хитрости: оставить там сравнительно небольшой отряд, который имитировал бы целую армию.
В первую же ночь после ухода оставшиеся в Дриссе солдаты жгли сотни костров, а днем намеренно открыто появлялись на крышах редутов и на всех возвышенных, открытых местах, которые хорошо видны были французам. Сделано это было так умело, что главные силы Наполеона остались стоять на месте, и, пока хитрость не была разгадана, войска французов готовились к штурму. Лишь через несколько дней главные силы пошли вслед за русской армией, дав ей возможность сильно оторваться.
Впоследствии Наполеон писал об этом: «Во всей этой войне я находился под влиянием дурного гения, порождавшего в решительные минуты препятствия, которые не могли быть предусмотрены. Мог ли я предвидеть, что русская армия не останется более трех дней в лагере, стоившем нескольких месяцев работы и огромных денег?»
…В тот же день, когда состоялся Военный совет, Барклай писал жене: «Неприятель выдвинул часть своих превосходных сил между 1-ю и 2-ю армиями с целью открыть себе дорогу в сердце России… я надеюсь, что это будет предотвращено; я нахожусь теперь на скользком пути, на котором многое зависит от счастья…»
А в это самое время армия Багратиона все более удалялась на юг, увеличивая разрыв.
18 июня Багратион получил приказ Барклая идти к Вилейке. Круто повернув на Новогрудок, его армия по раскисшим от дождя дорогам прошла за трое суток около ста сорока верст, подошла к местечку Николаево и переправилась через Неман.
Здесь Багратион узнал, что с двух сторон подходят к нему войска Даву и Вестфальского короля Жерома Бонапарта. Совершив еще один маневр, Багратион решил попытаться раньше Даву выйти к Минску.
23 июня утром 2-я армия достигла Кореличей. Здесь Багратион издал приказ: «Господам начальникам войск вселить в солдат, что все войски неприятельские — не иначе что как сволочь всего света, мы же — русские и единоверные.
Они храбро драться не могут, особливо же боятся нашего штыка. Наступай на него! Пуля — мимо. Подойди к нему — он побежит. Пехота — коли! Кавалерия — руби и топчи!.. Тридцать лет моей службы и тридцать лет, как я врагов побеждаю через вашу храбрость! Я всегда с вами и вы — со мной!»
Однако тут пришло известие, что Минск уже занят корпусом Даву, и Багратиону не оставалось ничего иного, как еще раз переменить направление движения и идти к Бобруйску. Не успела 2-я армия пройти и двадцати верст, как из Главной квартиры поступил приказ, подписанный самим царем, проследовать через Новогрудок и затем атаковать Минск.
Не было в русской армии генерала, который более Багратиона хотел наступления. Однако на сей раз даже он отказался выполнить приказ царя, ибо наступление означало окружение, разгром и плен.
«Данное мне направление на Новогрудок, — ответил Багратион Александру, — не только отнимало у меня способы к соединению через Минск, но угрожало потерей всех обозов, лишением способов к продовольствию и совершенным пресеченьем даже сношений с 1-й армией».
Двигаясь к Бобруйску, Багратион узнал, что и Свислочь, расположенная в сорока верстах от Бобруйска, тоже уже занята французами.
Совершив еще один маневр, Багратион сделал рывок на юго-восток. 26 июня, присоединив по пути отряд Дорохова, 2-я армия вышла к Несвижу.
Здесь Петр Иванович отрядил в арьергард отряд Платова и остановил армию на отдых.
Наказной атаман Войска Донского шестидесятидвухлетний генерал от кавалерии Матвей Иванович Платов встал у местечка Мир и начал готовиться к бою. Было у него под рукой пять с половиной казачьих полков — две с половиной тысячи человек. — и рота артиллерии.
Противник же шел в «тяжкой силе» — двенадцать польских конных полков, два саксонских кирасирских да четыре кавалерийских вестфальских. В авангарде корпуса Жерома Бонапарта мчалась кавалерийская бригада Турно.
27 июня в лихой кавалерийской сшибке с донцами Платова французский авангард был остановлен и отброшен. Большинство французских кавалеристов либо пало в бою, либо попало в окружение — хитроумный атаманский «вентерь».
На следующий день завязалось более крупное дело. Если накануне Платов сошелся с бригадой генерала Турно, то теперь перед ним была уже уланская польская дивизия генерала Рожнецкого. Однако Платов оказался победителем и в этом бою.
30 июня Платов ушел на соединение с главными силами Багратиона, но по дороге от захваченных в плен саксонцев и пруссаков узнал, что Даву и Жером Бонапарт, четко согласовывая передвижения своих войск, смыкают вокруг 2-й армии кольцо окружения.
Он тотчас же сообщил об этом Багратиону, и тот, бросив обозы и отправив пленных и раненых в Петриков и Мозырь, сам крайне спешно пошел к Бобруйску, чтобы опередить Даву, продвигавшегося к Могилеву.
Однако Даву был лишь одной из опасностей, второй — не меньшей — был наседавший с тыла Вестфальский король. Багратион приказал Платову занять Романово и стоять против Жерома заслоном хотя бы до вечера 3 июля, пока он не оторвется от превосходящих сил Даву.
