Мелкий пес, почти щенок, повизгивал где-то внутри жилища. Гласс облегченно вздохнул и перехватил костыль толстым концом вперед: если подманить пса для удара, то день может увенчаться мясным обедом. Щенок, впрочем, не спешил знакомиться с чужаком: юркнув в темноту, он исчез в задней части главной комнаты.
Гласс, рванувшись было за ним, вдруг изумленно остановился: пес запрыгнул на руки дряхлой индианке. Старая скво лежала на тюфяке, свернувшись в тугой клубок, и прижимала пса к груди, как ребенка. Лицом она уткнулась в собачью шерсть, и Гласс в полутьме разглядел лишь седые волосы. Старуха вскрикнула и принялась исступленно причитать, через минуту-другую Гласс различил в ее всхлипах такт и ритм и заподозрил, что она выводит смертную песнь.
Руки и плечи, к которым прильнул пес, были худы и слабы – дряхлая кожа и кости. Когда глаза привыкли к темноте, Гласс разглядел вокруг мусор и грязь; рядом с женщиной стоял глиняный горшок с водой, но никакой еды. По пути к деревне Гласс видел кукурузные поля – урожай по большей части достался диким оленям и налетевшим на деревню индейцам сиу, однако оставшегося хватило бы на пропитание. Может, старуха хромая и не может дойти до поля?..
Гласс вытащил из сумки початок, оборвал листья и протянул старухе – та, не двинувшись, только продолжала причитать, хотя даже щенок, привлеченный запахом, ткнулся мордой в кукурузу и принялся лизать зерна. Гласс, протянув руку, мягко погладил женщину по волосам, и та, прекратив наконец плач, повернула лицо к свету, падавшему из двери.
Гласс ахнул: глаза были совершенно белыми, старуха ничего не видела. Потому-то арикара ее и бросили в ту ночь, когда спасались от пожара.
Осторожно взяв старуху за руку, он вложил ей в ладонь кукурузный початок. Она пробормотала слова, которых Гласс не понял, поднесла початок ко рту и прижала к беззубым деснам. Сладкий сок еще больше пробудил в ней голод, утолить который она не могла – грызть зерна ей было не под силу.
Гласс, понимая, что ее нужно напоить похлебкой, окинул взглядом хижину. Рядом с очагом стоял ржавый чайник, вода в большом глиняном кувшине успела зацвести и теперь нещадно воняла. Вытащив кувшин на улицу, Гласс выплеснул воду и набрал свежей из ручья, который тек через селение.
У ручья он наткнулся на еще одного пса и на этот раз не колебался. Вскоре в очаге уже горел огонь, на вертеле жарилась часть собачьей туши, остальная варилась в чайнике. Бросив в мясной бульон горсть кукурузных зерен, Гласс отправился в очередной поход по деревне. В глинобитных хижинах, уцелевших при пожаре, он отыскал несколько мотков веревки для плота, там же прихватил попавшуюся на глаза жестяную кружку и черпак из бизоньего рога.
Когда он вернулся в главное строение, старуха так и сидела на тюфяке, покрытом шерстяным одеялом, и сосала кукурузный початок. Хью плеснул из чайника похлебки в жестяную кружку и поставил кружку рядом со старухой. Щенок, пугливо принюхиваясь к запаху собрата, жарящегося на вертеле, сжался у ног хозяйки. Старуха тоже почуяла запах мяса и, едва дождавшись, пока похлебка перестанет обжигать, проглотила ее одним глотком. Гласс вновь наполнил кружку, на этот раз добавив мелкие кусочки мяса. Опустошив еще три кружки, женщина наконец насытилась и уснула. Хью обернул ей плечи шерстяным одеялом, а сам пересел к очагу и принялся поедать жареное мясо. У индейцев пауни собачатина считалась деликатесом, собак на мясо забивали так же, как белые режут весной молочного поросенка. Гласс предпочел бы говядину, однако сейчас привередничать не приходилось. вычерпав из бульона кукурузные зерна, он съел и их тоже, оставив бульон и вареное мясо для старой скво.
Вдруг старуха вскрикнула, он метнулся к ней. Она повторяла одно и то же – «хе туве хе… хе туве хе…» – не тем устрашающим тоном, каким распевала смертный напев, а спокойно, будто сообщая что-то важное. Глассу ее слова ничего не говорили, и, толком не зная, что делать, он взял женщину за руку. Она ответила слабым пожатием и поднесла его ладонь к щеке. Посидев так некоторое время, она закрыла глаза и уснула.
Утром Гласс обнаружил ее мертвой.
Чуть не до полудня он сооружал грубую поленницу для погребального костра на высоком месте, откуда видна Миссури. Закончив, он вернулся с большую хижину, обернул женщину одеялом и вынес на руках к поленнице, следом бежал жалобно повизгивающий щенок – вся здешняя похоронная процессия. Плечо Гласса, как и бедро, успело окрепнуть за недели, что минули после битвы с волками, однако, поднимая мертвое тело на поленницу, Гласс поморщился от усилия. К тому, что спину неприятно саднит, он уже привык, и все же странное ощущение его тревожило, и он только радовался, что до форта Бразо осталось всего несколько дней: там-то найдется хоть кто-нибудь сведущий.
Он постоял у поленницы; в памяти кружили отголоски давних обрядов. Он на миг задумался, какие слова звучали над гробом матери и каким напутствием провожали в последний путь Элизабет, представил себе холмик свежей земли рядом с вырытой могилой. Мысль о похоронах всегда вызывала в нем ощущение духоты и холода, ему больше нравились индейские обряды – когда тело умершего возносят высоко над землей, словно бы облегчая путь к небесам.
Пес вдруг зарычал, и Гласс обернулся. Со стороны деревни медленно приближались четверо конных индейцев – по одежде и прическам явные сиу. До них оставалось шагов семьдесят, и Гласс прикинул было, успеет ли добежать до густых деревьев на вершине, однако вспомнил первую встречу с пауни и решил остаться на месте.
Немногим больше месяца назад трапперы и сиу еще совместно сражались против арикара во время той памятной осады. Сиу тогда отказались от битвы, их недовольство тактикой полковника Ливенворта разделяли и в отряде пушной компании Скалистых гор. Сохранили ли сиу то же отношение к трапперам – Гласс не знал, и теперь, перед подъезжающими индейцами, пытался собрать в кулак всю уверенность, какая в нем осталась.
Трое из сиу больше смахивали на подростков, один был старше – лет двадцати пяти. Юнцы осторожно приблизились с ружьями наготове, будто окружая незнакомого зверя. Старший ехал на полкорпуса впереди и держал лондонскую фузею небрежно, дулом поперек конской шеи. На крупе рослого пятнистого жеребца красовалось тавро «U.S.» – конь был из табуна Ливенворта: будь обстоятельства не столь опасными, Гласс углядел бы в несчастьях Ливенворта изрядную долю юмора.
Старший из сиу направил коня ближе и остановился шагах в трех от Гласса. Окинув его взглядом с ног до головы, он перевел глаза на поленницу, пытаясь понять связь между изувеченным и грязным бледнолицым и мертвой скво из племени арикара.
Индеец, перекинув ногу через седло, легко соскочил на землю и подошел к бледнолицему. Под испытующим взглядом черных глаз Хью чуть было не поежился, однако стойко выдержал взгляд.
В отличие от Гласса индейцу – носившему имя Рыжий Конь – уверенности было не занимать. Высокий и широкоплечий, с мощной шеей и грудью, он держался гордо и прямо. В тугих косах торчали три орлиных пера по числу врагов, убитых в бою, тунику на груди украшали две узорные ленты, мастерски сплетенные из сотен игл дикобраза, выкрашенных в алый и темно-синий.
Не сводя глаз с бледнолицего, индеец медленно протянул руку и коснулся ожерелья на шее Гласса. Подержав в пальцах медвежий коготь, он перевел взгляд на шрамы вокруг головы и горла, а затем тронул Гласса за плечо, давая знак повернуться. При виде ран под ветхой рубахой он что-то сказал остальным – те подошли и тут же возбужденно заговорили, отталкивая друг друга и поминутно трогая спину Гласса.
Ран они видели много, однако такое им попалось впервые в жизни. Глубокие параллельные борозды, тянущиеся через всю спину, кишели белесыми червями.
Кто-то из младших, ухитрившись схватить одного пальцами, показал его раненому – и Гласс, вскрикнув от ужаса, принялся сдирать с себя рубаху в тщетной попытке дотянуться до ран на спине, а затем в отчаянии рухнул на четвереньки. От омерзения и бессилия его стошнило.
