– Это Рокфеллеровский центр, – сказал он сыну. – Его строили во время самой Депрессии, потому что у Рокфеллера были деньги и железные нервы. Правда, красивый?
– Да, – отозвался Горэм.
– Ньюйоркца не сломить, Горэм, потому что он если и упадет, то сразу встает. Не забывай об этом.
– Хорошо, пап, – ответил малыш.
Они прокатились по Шестой авеню и обратно через Центральный парк. И правда, удовольствие – не передать. Но когда они вернулись в исходную точку, Чарли не мог не отметить несокрушимую истину: они прокатились в двухколесном экипаже, словно туристы. Вечером он ведет Горэма на спектакль – отчасти тоже как туриста. А завтра отвезет его обратно на Стейтен-Айленд.
Тут его сын подал голос:
– Пап!
– Что, Горэм?
– Хочу жить здесь, когда вырасту.
– Ну что же, я надеюсь, так и будет.
Мальчонка нахмурился и серьезно посмотрел на отца, как будто его плохо поняли.
– Нет, папа, – тихо возразил он, – я так и сделаю.
Чарли пришел в галерею заранее, но Сара Адлер уже была там.
Галерея Бетти Парсонс находилась на Пятьдесят пятой улице. Она открылась только в 1946 году, но уже прославилась. Отчасти это, несомненно, было заслугой Бетти. Родившаяся в семье «старых денег», она пошла предначертанной стезей, рано и удачно вышла замуж. Но потом взбунтовалась. Уехала в Париж и зажила домом с другой женщиной. В тридцатых годах она перебралась в Голливуд и сдружилась с Гретой Гарбо. Наконец она основала галерею в Нью-Йорке, будучи и сама художницей.
А для любителей современного искусства Нью-Йорк пятидесятых годов был кладезем.
Американские художественные школы существовали и раньше: Школа реки Гудзон в XIX веке, явившая замечательные пейзажи, на которых были запечатлены долина Гудзона, Ниагара и Запад, американские импрессионисты, которые до возвращения на родину часто собирались во Франции в Живерни, где жил и работал Моне. Но как бы они ни были хороши, нельзя сказать, что они произнесли новое слово в живописи. И в самом деле, все современное абстрактное искусство, начиная с кубизма, принадлежало Европе.
До сих пор. И вдруг на подмостки Нью-Йорка вырвалась толпа художников с огромным количеством смелых абстрактных полотен, которые не были похожи ни на что существовавшее прежде. Джексон Поллок, Хедда Штерн, Барнетт Ньюман, Мазервелл, де Кунинг, Ротко – их часто называли «рассерженными». Само направление стало известно как абстрактный экспрессионизм.
Современная Америка обзавелась собственным искусством. И его центром была маленькая неутомимая леди, рожденная для частных нью-йоркских школ и летних месяцев в Ньюпорте, но сделавшая выбор в пользу самых смелых живописцев своей эпохи: Бетти Парсонс. И конечно, ее галерея.
Выставка была коллективной. Пришли и Мазервелл, и Элен Франкенталер, и Джексон Поллок. С последним Чарли познакомил Сару. Затем они осмотрели сами работы.
Коллекция подобралась великолепная. Одно полотно Поллока им особенно понравилось – густая мешанина коричневых, белых и серых цветов.
– Как будто он катался по холсту на велосипеде, – шепнула Сара.
– Может быть, так оно и было, – усмехнулся Чарли.
Тем не менее ему казалось, что в этом явном и, как всегда, произвольном смешении красок, в этом буйстве абстрактных цветов присутствуют подсознательные повторы и сложные ритмы, которые заряжают картину неимоверной силой.
– Кое-кто считает его жуликом, – сказал Чарли, – но мне сдается, что он гений.
Был неплохой Мазервелл, работа из серии «Элегия об Испанской республике» – огромные черные иероглифические символы и вертикальные полосы на белом холсте.
– Как будто резонирует, – заметила Сара. – Словно восточная мантра. Вы понимаете, о чем это?
– Да, – кивнул Чарли, – понимаю.
«Забавно, – подумал он, – что при подлинном единении душ теряет всякое значение, кто старше или вдвое моложе». Он мысленно улыбнулся. Деньги и власть считались сильнейшими афродизиаками, но ему показалось, что общность воображения была нисколько не хуже, а эффект длился дольше.
Оба увидели знакомых и разошлись поговорить. Он перебросился парой слов с Бетти Парсонс.
Ему нравилась Бетти. Проникаясь ее отвагой и взирая с высоты своего роста на изящное лицо уроженки Новой Англии, с небольшой квадратной челюстью и широким лбом, он чуть не поцеловал ее; впрочем, она могла бы этого не одобрить.
Час спустя, оглядевшись, Чарли обнаружил, что Сара погружена в беседу с какими-то сверстниками. Он вздохнул про себя и решил уйти, но сначала подошел попрощаться.
– Идете домой? – огорченно спросила она.
– Разве что вы проголодались, но вас ждут друзья.
– Я бы поела, – сказала Сара. – Вы готовы?
Они остановились на ресторане «Сарди». Было еще рано, задолго до того, как нахлынет толпа театралов. Им даже не пришлось ждать столика. Чарли всегда нравилось театральное убранство этого места, где стены были украшены карикатурными портретами актеров. Сюда приезжали и из пригородов, потому что «Сарди» слыл знаменитым местом, но все равно было весело.
Они заказали стейки и красное вино, вскоре понадобилась и вторая бутылка. О выставке не говорили. Чарли рассказал, как гулял с сыном, после чего беседа переключилась на город в тридцатые годы. Он поделился своим мнением о Рокфеллере с Рузвельтом и потомственном духе Нью-Йорка.
– Но только не забывайте мэра Ла Гуардиа, – напомнила Сара. – Он тоже спасал Нью-Йорк.
– Совершенно верно, – усмехнулся Чарли. – Благодарение Господу за итальянцев!
– Ла Гуардиа был не итальянец.
– Прошу прощения, а кто же?
– Его отец был итальянец, но мать – еврейка. Поэтому он еврей. Спросите у моей родни.
– Хорошо. Как она относится к Роберту Мозесу? У него оба родители евреи.
– Мы его ненавидим.
– Он много сделал для города.
– Да, это так. Но моя тетя Рут живет в Бронксе, а он взял и обесценил ее жилье. – (Огромная автострада через Бронкс, которую Мозес построил в этом боро, была самым сложным проектом из всех, какие знал подрядчик. Многие переселенные увидели, как обесценивается их собственность, и им это не понравилось.) – Она надеется, что он сломает себе шею, – ухмыльнулась Сара. – Моя семья не против. Мы поддерживаем ее. Мозес будет уничтожен рано или поздно.
– У вас большая семья?
– Сестра, два брата. Все родственники матери уехали из Нью-Йорка. Тетя Рут – сестра отца. – Она чуть помедлила. – У отца есть брат, Герман, который давно живет в Нью-Йорке. Но перед войной он поехал в Европу и… – Она замялась.
– Не вернулся?
– Мы не разговариваем о нем.
– Простите.
Она пожала плечами и сменила тему:
– Значит, ваш сын живет на Лонг-Айленде. А мать у него есть?
– Да. Моя бывшая жена.
– О, тогда это, наверное, не мое дело.
– Пустяки. У нас хорошие отношения, – улыбнулся Чарли. – Вы знаете, когда в галерее сказали, что выставка Келлера поручена вам, я немного засомневался.
– Почему же передумали?
– Из-за ваших слов о Келлере и Стиглице. Конечно, – добавил он, – мне еще предстоит убедиться в вашей компетентности.
– Я компетентна. И между прочим, большая поклонница Альфреда Стиглица. Не только его работ, но и всех выставок, которые он организовал. Вы знаете, что он подготовил в Нью-Йорке одну из первых выставок Ансела Адамса?
Потрясающие снимки американских пейзажей работы Адамса служили Чарли напоминанием о тридцать шестом годе накануне отъезда на войну в Испании.
– Я там был, – сказал он.
– И его личной жизнью я тоже восхищена. Человек, за которого вышла Джорджия О’Киф, не может быть заурядным.
По мнению Чарли, роман и бракосочетание фотографа и великой художницы породили один из важнейших союзов в мире искусства XX века, хотя их отношения были далеки от мирных.
– Он не был ей верен, – сказал Чарли.
– Он был Стиглицем, – пожала плечами Сара. – Впрочем, надо отдать ему должное. Он начал жить с О’Киф, когда ему было почти пятьдесят пять. А с другой девушкой связался в шестьдесят четыре.
