Нью-Йорк

У нее были фотографии рабочих бригад, включая снимок с корпоративного ланча, на который ей пришлось согнать дюжину официантов и официанток – на самом деле труппу из внебродвейского театра[107]. Это была просто чума. А еще – снимки кухни, где все сверкало металлом и выглядело нереальным. Ладно, некоторые были подделкой.

Ах да, и цветочное оформление, тоже сказочное.

У нее имелись и прайс-листы, и барные карты, и график с показом цен, которые были чуть ниже цифр у главных конкурентов. Такие штуки нравятся бухгалтерам корпораций.

Итак, она была счастлива. На ней было платье одновременно красивое и деловое. Она побьет их с обоих флангов.

За рулем находился ее жених Рик. С моста Джорджа Вашингтона открылся вид на реку за Палисадами и далекие сверкающие воды Нью-Йоркской бухты. Неописуемая красота.

Когда они помчались вдоль реки по Генри-Гудзон-парквей, Кэти не отрывала взгляда от воды. Они миновали яхтенный клуб возле Семьдесят девятой улицы и на Пятидесятых достигли просторных причалов, где швартовались, как встарь, лайнеры компании «Кунард».

Слева преобладали большие здания складского типа. Кэти достаточно хорошо знала работы Теодора Келлера, чтобы понять: где-то здесь был сделан знаменитый снимок бредущих по рельсам людей.

Пробок не было, и вскоре вдали замаячили величественные башни Всемирного торгового центра.

Кэти Келлер любила их. Ей было известно, что тридцать лет назад, когда башни только построили, некоторые заявили, что в архитектурном отношении они скучны, но Кэти так не считала. Построенные позднее небоскребы, сверкающие стеклянными фасадами, немного, может быть, и слепили глаза да подкачали в смысле оригинальности, но с башнями был другой случай. Широкие горизонтальные полосы ненавязчиво делили их на секции, благодаря чему высоченные здания странным образом превращались в нечто родное. А тонкие серебристо-серые линии, бежавшие по фасадам, ловили изменчивый небесный свет, и лица башен постоянно менялись вместе с широкими водами бухты и великим Гудзоном, что находился на севере. Сердце порой замирало, когда угол здания вдруг вспыхивал и пламенел, как меч, поймавший луч солнца.

Ей нравился вид из Сохо, где они возвышались над крышами, подобно величественным соборным башням.

Всемирный торговый центр надвигался справа, а Либерти-стрит была прямо по курсу. Рик затормозил и высадил Кэти.

Горэм вошел в гостиную в шесть сорок пять утра. Разостлав на полу оберточную бумагу, он осторожно снял со стены рисунок Мазервелла, упаковал его и перевязал. Мэгги еще принимала душ. Интересно, заметит ли она, что он ушел раньше ее? Она будет недовольна, но история вышла слишком скверная. Рисунок принадлежал не им. Взяв пакет под мышку, Горэм вышел из дому.

Сара Адлер уже ждала его в «Редженси», и они сразу принялись за завтрак. У нее был чрезвычайно свежий и деловой вид: с портфелем, простая и элегантная в кремовых жакете и юбке.

Она объяснила, что собралась в небольшой банкирский дом, где понадобились картины для украшения офисов. Перед заключением договора ей нужно изучить пространство и оценить партнеров.

– И на что вы будете смотреть? – спросил Горэм.

– Выясню, достаточно ли они хороши для моих художников.

Она чрезвычайно развеселилась, когда он вручил ей пакет и с некоторым стыдом признался, что Мазервелл украшал его гостиную больше тридцати лет.

– Конечно, вам не хотелось с ним расставаться, – сказала Сара Адлер. – Очень приятно, что и вам он понравился. Вы знали, что это я подарила его вашему отцу?

Нет, признался он, не знал.

– И вам ничего не известно о наших отношениях?

Он вновь был вынужден признать свое неведение.

– Помните девушку из Бруклина в его книге «Верразано-Нэрроуз»?

– Конечно.

– Так это я.

У Сары ушло не много времени на рассказ.

– Я ничего не сказала мужу. У меня счастливый брак, но у каждой женщины есть тайны. А после, когда книга прославилась, мне не хотелось, чтобы пациенты мужа говорили: «О, да это та самая девушка!» Во всяком случае, не в те времена. Ваш отец тоже не раскрыл рта. Он был хороший человек.

– Судя по книге, вы были очень близки.

– Он сделал мне предложение, и я чуть не согласилась. Была бы вам мачехой. Что скажете?

– По-моему, вышло бы замечательно.

– Может быть. Тогда было трудно. – Она приняла задумчивый вид. – Ваш отец был в своем роде выдающейся личностью. Чтобы в те времена человек с положением Чарли да вздумал жениться на девушке из Бруклина, из семьи консервативных иудеев… Чарли был большой вольнодум.

– Пожалуй, да. Я любил отца, но он меня, наверное, немного разочаровал. По-моему, он мог добиться большего. Возможно, если бы женился на вас.

– Как знать? – пожала плечами Сара Адлер. – Я прожила слишком долго, чтобы верить в возможность предсказывать людские поступки. Но книгу вашего отца будут читать. Его запомнят. Много ли ваших предков мы помним?

– Наверное, нет.

– А вы похожи. Вы мне напоминаете его.

– Мне кажется, мы очень разные.

Сара Адлер расстегнула портфель и вынула какой-то предмет:

– Вы знаете, что это такое?

– Вроде какой-то индейский пояс.

– Так и есть. Вампумный пояс. – Она развернула его. – Посмотрите на узор. Правда, прекрасный? – Она бросила на него взгляд. – Он что-то значит, конечно, хотя мы не знаем что, но в то же время это чистое абстрактное искусство. Это ваша семейная реликвия, однако Чарли отдал ее мне. Он вставил ее в рамку, но она слишком большая, и я с утра вынула. Мне кажется, эта вещь должна находиться у вас.

– Я не могу ее взять, у вас с ней многое связано.

– Да, но я так хочу. Я возвращаю ее в семью, как вы вернули рисунок. Круг замкнулся, – улыбнулась она.

Горэм ничего не сказал. Он вдруг подумал о пустом месте на стене, где недавно висел Мазервелл, и мысленно примерил к нему вампумный пояс. Нет, вряд ли. Затем сообразил, что если рухнет его брак, то ему всяко будет не до созерцания стены гостиной.

Сара Адлер внимательно смотрела на Горэма:

– У вас безрадостный вид. Вас что-то гложет.

– Возможно.

– Не поделитесь? В конце концов, я была без пяти минут вашей мачехой.

Горэм подумал, что если и делиться, то лучше наперсника, чем эта старая леди, любившая отца, не найти. Его рассказ был краток. Когда он закончил, Сара с минуту молчала. Потом улыбнулась ему.

– Вижу, что Чарли потерпел неудачу, – мягко сказала она.

– Мне всегда так казалось, но вы, по-моему, говорили наоборот.

– Нет, я не имею в виду, что Чарли провалился как банкир или еще кто-нибудь, кем вы назначили ему быть. Я хочу сказать, что он ничему вас не научил. – Она вздохнула. – Как только наступал уик-энд, он исправно забирал вас со Стейтен-Айленда и показывал Нью-Йорк. Несмотря на его старания, вы так ничего и не поняли в городе. Это печально. Бедный Чарли.

– Я вас не понимаю.

– Я говорю о всех богатствах этого города. Обо всей жизни. О газетах, театрах, галереях, джазе, всевозможной суете. В Нью-Йорке найдется практически все, и он хотел показать это во всей полноте. Люди съезжаются сюда со всего мира, здесь полно самых разных культур и диаспор, но вам не нужно ничего, кроме одного – возглавить банк. Это не очень интересно.

– Нью-Йорк всегда привлекал меня своим финансовым успехом. Это мощная штука.

– Вы помните про доткомовский бум? Одна беда: он оказался мыльным пузырем.

– Может быть.

– А разве вам не известно, что есть и другой пузырь? Пузырь ожиданий. Огромные дома, личные самолеты, яхты… дурацкие оклады и премии. Люди начинают хотеть их и ждут. Но пузырь ожиданий тоже лопнет, как всякий другой.

– Тогда вы не сможете продавать Пикассо.

– Приходите в галерею, и я продам вам красивые работы по более разумной цене. Но суть в том, что они будут иметь ценность. Это неподдельная красота, творение духа. Это искусство. В Нью-Йорке много таких, как я, а вы нас не заметили. Вы видите только доллары.