Вдруг один из больных уронил топор на землю и уставился на свою руку, как будто это была неожиданно появившаяся змея. Я приблизился и увидел, что пальцы на его руке дрожат, кривятся, крючатся сами по себе, как в агонии, а лицо больного на моих глазах из багрово-сизого быстро становилось белым как мел. Дрожание неожиданно перешло на глаза больного, они заметались в орбитах, а затем закатились вверх.
- Р-р-р-а-а-а-а-а!!! - Из горла больного вырвался мощный утробный рев, и я едва успел подхватить его тело, перехваченное жесточайшей судорогой, чтобы уберечь от падения.
Неожиданно я увидел рядом с собой сильные заскорузлые руки, которые приняли ношу из моих рук. Больной положил товарища на землю, тотчас ему сбоку в рот в промежуток между зубами с силой воткнули туго скатанный грязный носовой платок, чтобы он не поломал зубов, а двое навалились на ноги и на руки, которые трясла и подбрасывала судорога, уже перешедшая из тонической в клоническую фазу. Я хотел было помочь, но один из больных посмотрел на меня таким взглядом, что я почувствал себя лишним и некомпетентным в такого рода делах. Еще бы - ведь я не принадлежал к их братству боли.
Эк тебя, Санек! Ну ниче, Санек, ниче, все нормально будет, все будет заебись!..
Изо рта больного, которого только что сразил эпилептический припадок, обильно пошла пена. Обладатель тенорка в это время появился из корпуса, куда он успел сбегать, с носилками в руке. Больные сами уложили припадочного, руки и ноги которого все еще подрагивали, на носилки и унесли в корпус. Я стоял и чувствовал себя в этом отрезанном мире чужим и лишним.
Неожиданно я пришел в себя и вспомнил, что вышел во двор позвать своего больного.
- Янчова Александра я от вас заберу, где он у вас тут? - обратился я к больным. Тощий мужик, гадко кривляясь, обернулся ко мне:
- Да вы че, доктор, да его же при вас того… припадком хуйнуло… я хотел сказать, уебало его припадком… то есть извините доктор, я не хотел матом, я хотел сказать, ведь это же его вот только сейчас припадком ебнуло, вы же это… вы же его сами это… вы же его аккурат за руки держали, когда его припадком-то пиздануло!
Я махнул рукой на больного, чтобы он перестал материться и кривляться, но тут же сообразил, что это хорея, и не кривляться он не может. И не материться, видимо, тоже. Я вспомнил диагноз: копролалия. Наконец-то я пришел в себя окончательно и вспомнил, что упавший в припадке больной действительно был мой больной Александр Янчов, за которым я пришел во двор. Видимо, я так растерялся, впервые в жизни увидев grand mal, что забыл и лицо больного, и все на свете. Я решил постоять еще пару минут на солнце и пойти в корпус. - Вот она, блядь, болезнь как человека-то калечит! Какой человек на радость рожден, а какой и на муку! Только что ведь дрова рубил, песни пел, и сразу - еблысь! И припадком наебнуло! Вот хуйня-то какая, а, бля! А пальцы-то как дергались у него, ой блядь страсть какая! А потом всего перехватило, сердешного, аж до пены со рта! И ведь ни хуя тут - ну ни хуя же тут, блядь, не лечат! Так блядь - одна хуйня эти ебучие таблетки с блядь уколами! Небось одни и те же таблетки всем хуячат, что от триппера, что от эпилепсии. А болезнь, она блядь свое берет!.. Ни хуя жизни нет в этой ебучей блядь больнице, ебаный рот, только сиди и жди, когда тебя тоже вот так, блядь, ебулызнет!
Мне надоело слушать завывания кривляющегося от хореи больного, которые почему-то напомнили мне Коровьевское 'Хрусь, пополам!', и я пошел прочь со двора. Я зашел в палату, больной Янчов находился в состоянии сильного оглушения, лицо его было слегка синюшным, от него попахивало мочой (видимо, обмочился во время припадка), о припадке он ничего не помнил, говорил с трудом и вяло, но вобщем потихоньку приходил в себя. Я посмотрел на зрачки больного, чтобы не пропустить анизокорию, проверил пульс и давление, осмотрел зубы и ощупал кости конечностей на предмет переломов и отрывов сухожилй, которые нередко случаются во время сильных судорог, после чего ушел в ординаторскую, чтобы записать в историю время наступления припадка и то, как он протекал.
Вернувшись домой, я как всегда стал обдумывать случившееся. Без сомнения, больные, по многу месяцев находившиеся в обществе себе подобных и в изоляции от здоровых людей, испытывали друг к другу какое-то особое отношение, вне зависимости от личных друг к другу симпатий и антипатий. Это было по- видимому не что иное как совершенно особое братство по боли, братство по увечью, которое и роднило их всех. И вот я застал их как раз в тот момент в их мрачной жизни изгоев, наполненной страданием, когда они испытывали некое радостное освобождение, короткую разлуку со своей болью, маленький лучезарный полет над своим уродливым кукушкиным гнездом, и эти взмахи топорами, эта мрачная полуматерная окаянная песня, сливала их души в едином порыве, сообщала им всем единый нерв и ритм. Я был готов поклясться, что это было гораздо сильнее, чем любой сеанс групповой психотерапии, будь то психодрама Морено или гештальт-группа или все что угодно.
Это была групповая психотерапия, возникшая стихийно, сама по себе, именно та терапия, которая больше всего соответствовала характеру группы, которая была всего им нужнее. Я был готов поклясться, что та неведомая эманация, которую я условно называл жировым телом, в момент этой необычной терапии с песней и топорами, слилась у всех больных вместе, как цитоплазма в колонии вольвоксов, объединенная жгутиками, и в это самое время начинал действовать мощный очистительный механизм, который очищал эту эманацию неведомым образом. А припадок у Янчова? Был ли этот припадок случайным, или коллективная процедура очистки жирового тела инициировала этот припадок? Почему бы и нет! Сильные эмоции могут стимулировать истерический припадок, наверное и эпилептический припадок тоже может быть спровоцирован сильной эмоцией.
Может показаться удивительным, но я страшно жалел, что тогда на больничном дворе на мне не было этой робы, не было топора в руке, и я совсем не знал слов этой мрачной песни. Мне кажется, что если бы я был одним из них в эти несколько важных минут, я бы понял что-то чрезвычайно ценное и значительное о нашей жизни, а так мне могут понадобиться долгие годы, и можно вообще так и не понять простой вещи, которая была совсем рядом с тобой и обошла тебя стороной.
Примерно через пару недель, опять же в соответствии с графиком интернатуры, я перешел работать в женское хроническое отделение номер четыре. - Сука! Сука ебучая, стерва, манда! Вот только еще залезь блядь ко мне в тумбочку, только залезь! Я тебе блядь глаз на жопу натяну! Опять сухари с конфетами пиздила?! Еще раз блядь чего спиздишь - и я тебе суке всю харю раскровеню! Чего? Ааааааааа! Бля-я-я-я- я-я-я! - Ааааааааа!!! Падла хуева, пиздопроебина! Отдай!!! Не трожь! Это мои, кому говорят! Ты че делаешь! Отдай, убью на хуй, сука! Отдай, сука, пизда рыжая блядь! Ах, ты блядь когтищами царапаться?!! На-а-а-а- а, сука-а-а-а-а-а!! На, получи, прошмандовка, сука блядь манда!!!
Подоспевшие санитарочки аккуратно растащили дерущихся, визжащих, женщин, уже успевших покрыть друг друга синяками и кровоточащими царапинами, спеленали обеих простынями и привязали каждую к своей кровати. Вообще я никак не мог поверить, но почему-то в женских отделениях царил не дух братства, а дух агрессии. Впрочем, мне говорили, что и в женских колониях наблюдается то же самое. В мужских отделениях я не видел между больными дружбы, но было какое-то мистическое мрачное взаимопонимание, было какое-то горькое понимание необходимости прийти на помощь и часто - и готовность это сделать. Ничего подобного я не увидел в женских отделениях. Мне показалось, что здесь каждая пациентка жила один на один со своим безумием. Впрочем, вполне возможно, что на мои впечатления наложила отпечаток моя принадлежность к мужскому полу. Скученность, неопрятность, а также видимый невооруженным глазом напряженный сексуальный голод этих женщин еще более утяжеляли и без того безрадостную картину этого отделения.
Как-то раз Лидия Ивановна, заведующая четвертым отделением, попросила меня посмотреть соматическое состояние одной больной, которой накануне ввели сульфозин, препарат, который весьма сильно ослабляет физическое состояние. Больная эта была молодая женщина по имени Ольга Пролетова. Она накануне подралась с другой больной и сильно ее изувечила. Санитарка вышла на пару минут из столовой, а когда вернулась, увидела у Ольги на щеке свежую царапину, а на полу лежала другая больная со сломанным предплечьем и несколькими сломанными ребрами. Побитую больную отправили в травматологию, а победительнице сделали сульфозиновый крест, то есть ввели по кубику сульфозина в плечи и в бедра. Сульфозин - это тончайшая взвесь серы в персиковом масле, и при внутримышечном введении вызывает очень сильную боль в месте введения, а также общую астению и высокую температуру.
Я вошел в палату, щелкнув трехгранником, и тихо приблизился к кровати больной. Она лежала, разметав по постели наколотые сульфозином руки и ноги, и лицо ее пламенело от сжигавшего ее
