понял смысл жизни! Нынче у меня уже вовсе нет настроения бороться с идеей всеобщей тленности и разрушения, придумывая 'тонкую философию интеллектуализма', как это делал Перси Шелли. А когда у меня была такая потребность, я был еще ребенком, и максимум того, что я мог сделать в этой неравной, трудной борьбе с приципом жирового тела, который тогда внушал мне необъяснимый ужас, - это изобрести 'неправильного жука'.
4. Дядя Ваня Странное проклятие лежит на мозгу ребенка-философа: Глубина мысли значительно опережает возможность высказать эту мысль словами, так чтобы тебя поняли взрослые. Особенно - если эта мысль абстрактная. Собственно говоря, для того, чтобы абстрактно мыслить, совершенно не нужно владеть набором абстрактных понятий, категориальным аппаратом и так далее. Нужно только всего навсего родиться со способностью к абстрактному мышлению, и тогда внутреннее чувство реальности, образы, ощущения, заменят вам этот аппарат и дадут возможность мыслить широко, глубоко и непредвзято, не привязываясь ни к терминам, ни к чужим мнениям. Одно только НО: вы не сможете поделиться ни с с кем другим наполяющими вас мыслями и чувствами, не зная слов, обозначающих те абстрактные понятия, которые вы легко и просто открыли для себя.
Вообразите себе: Вам дан божий дар с раннего детства тонко и абстрактно чувствовать мир, но ваш опыт, столь важный, тонкий, прочувствованный и проанализированный, отрезан от опыта других людей, вы отрезаны от общения, от социальной помощи, потому что вы еще не умеете в должной мере пользоваться языком, и поэтому не в силах передать никому, что творится у вас в голове. Ой, как я не завидую тому, кто родился с таким ужасным даром, потому что эти муки мне знакомы изнутри.
К тому же, у таких людей с самого детства любой, самый простой жизненный опыт анализируется, обобщается и рождает ангелов и демонов, которые всегда и повсюду следуют за ними их безотлучной, личной гвардией, и демонов в этой печальной свите, к сожалению, значительно больше чем ангелов.
Следующий мой опыт, продвинувший меня еще на один шаг в понимании описываемого вопроса, резко отличался от предыдущего. Если предшествующий мой опыт носил в большей степени логико-философский характер и пришел ко мне из сферы осознаваемых чувств, то этот опыт в корне отличался от предыдущего, ибо это был опыт инстинктивный, он был не результатом размышлений по поводу волнующих меня чувств и абстрактных идей, а следствием прямого наблюдения и сопереживания.
У нас в подъезде жила семья работяг-алкоголиков. Пожилой дядя Ваня, когда-то в прошлом фронтовик, а в описываемое время опустившийся пьяница-пенсионер, подрабатывавший на выпивку как слесарь- сантехник, частенько бивал свою жену, дома и даже в подъезде. Мы слышали иногда на лестнице тяжелые удары и женский крик, но тетя Маруся, жена его, умоляла соседей не вызывать милицию. Дядя Ваня ходил вечно грязный, пьяный или похмельный, небритый и непотребный. Все к нему привыкли, как привыкли к грязному подъезду в плевках и окурках, с постоянно разбитой лампочкой и обгоревшими, помятыми почтовыми ящиками.
Но вдруг однажды я увидел то, что меня глубоко и не по-детски потрясло: опрятно одетый дядя Ваня, не пьяный, не похмельный, а трезвый, и от этого почти чужой, шел по двору в новом пиджаке с медалями и орденскими планками, в отутюженной белой рубахе с галстуком, с невероятно бледным, значительным и торжественным лицом, на котором выделялись запавшие глаза и черные подглазья. Он прошел, пошатываясь, шаркая ногами, ни на кого не матерясь, даже ни на кого не глядя, а устремив взор как бы внутрь себя, с отрешенным и грустно- задумчивым лицом. Но выходя на тротуар, он неожиданно обернулся и оглядел наш двор и нас всех каким-то виновато-печальным взглядом, как будто он провинился и хотел попросить у нас прощения. Это длилось всего несколько секунд, затем взгляд его просветлел и как бы ушел в себя. Дядя Ваня повернулся и побрел, пошатываясь и шаркая ногами, дальше своей дорогой.
Вот так и ушел дядя Ваня навсегда с нашего двора, полный торжественной и благородной скорби. Он скрылся в направлении троллейбусной остановки, и я никогда больше не видел его живым. Я нисколько не размышлял на тему, отчего произошла такая странная и значительная перемена в облике опустившегося соседа. Мне и не надо было размышлять, ибо мой инстинкт сразу дал мне однозначный ответ. Дядя Ваня скоро, совсем скоро должен был умереть, и он чувствовал подступающую смерть и готовился встретить ее достойно.
Через день, когда я возвращался из школы домой, я увидел во дворе плотника дядю Сережу, которому я часто носил в его мастерскую в подвале всякие деревяшки, чтобы он мне что-то подпилил или подстрогал, и однажды мы с ним вместе сделали замечательный скворечник, то есть делал, в основном, дядя Сережа, а я ему помогал, как умел.Дядя Сережа сидел на лавочке, и на нем был надет костюм с орденом Отечественной Войны на пиджаке, хотя 9 Мая давно прошло. Подойдя поближе, я увидел, что он сильно и нехорошо пьян. Увидев меня, Дядя Сережа поманил меня пальцем:
- Поди сюда, Ленька!.. Я тебе что скажу… Я недоверчиво подошел к нему. Дядя Сережа цепко схватил меня за плечи и подтянул к себе:
- А ну, Ленька, посмотри на меня, как ты на отца с мамкой смотришь!
- А вам зачем? - удивился я.
- Хочу вспомнить, как я сам на жизнь смотрел, когда малой был, такой как ты сейчас. Я опять удивился:
- А что, разве не одно и то же?
- Нет, Ленька, совсем не одно и то же! - горестно сказал пьяный дядя Сережа, а затем вдруг притянул меня еще ближе к себе, так что я сильнее почувствовал тяжелый запах перегара, и тут его лицо исказилось хитрой, циничной и в то же время страдальческой ухмылкой:
- А дядя Ваня-то наш - того! Умер, значит…ровесник мой - сказал дядя Сережа, заговорщицки мне подмигивая и понизив голос до суеверного шепота - Вот так… жил человек жил… А для чего жил? А теперь, вот видишь, помер…
- А я знал, что он скоро умрет - сказал я. Дядя Сережа резко отпустил, почти что оттолкнул мои плечи:
- Откель ты, малец, мог такое знать?!
- А он позавчера шел по двору, и я видел, что он уже сам знал, что он совсем скоро умрет. Он понял, что он зря так сильно пил, и он хотел, чтобы мы все его простили… Только он… никому ничего не сказал. Вы, дядя Сережа, пожалуйста, не пейте, как дядя Ваня, а то… - на этом 'а то' я запнулся, мне было стыдно продолжать свою мысль, и я не закончив фразы и даже не попрощавшись, побежал к себе в подъезд.
Итак, я подтвердил опытным путем свою очень важную догадку о смерти: она не только неизбежна физически, она не только отравляет человеческую жизнь знанием о ее существовании и неотвратимом приближении, но она также тайно гнездится где-то в человеке и может проявить свою власть еще при жизни, заставить человека преобразиться и изменить его чувства и мысли. И с того дня я еще больше утвердился в мысли, что жизнь и смерть не отделены друг от друга, а взаимопроникающи, и что смерть может прийти раньше, чем уйдет жизнь, и позвать жизнь за собой туда, где жизнь кончается и остается только смерть.
Потом, прочитав маленький рассказик Даниила Хармса под названием 'Пакин и Ракукин', я даже стал иногда представлять себе, как смерть крепко держит жизнь за руку, как ангел смерти Ракукинскую душу, и ведет ее за собой. Вот только я не мог представить, куда именно смерть ведет жизнь, и что при этом чувствует жизнь: страх, отчаяние, обреченность, безнадежность? А может просто усталую и бессильную покорность? Или надежду на какое-то тайное избавление, на возрождение когда-нибудь в будущем? У меня до сих пор нет однозначного ответа на этот вопрос.
Я могу только догадываться о том, что смерть, которую дядя Ваня принес с войны, напоминала ему о себе всю оставшуюся жизнь, заглядывала в глаза и вкрадчиво брала за руку. Дядя Ваня был простой человек, и защищался от нее как умел. Он так и не смог найти в себе нравственной силы жить, и потому все время находился в переходном состоянии между бытием и небытием, пропитывая свой мозг алкоголем. Но когда смерть подошла совсем близко и изготовилась к последней атаке, страх прошел, и дядя Ваня встретил ее с открытым забралом.
После разговора с дядей Сережей я пришел домой, бросил портфель в угол, сел и задумался. Я вспомнил искореженный от старости целлофановый пакет, вспомнил старую, больную, смертельно уставшую от жизни муху на подоконнике. Я вспомнил тяжелое хриплое дыхание дяди Сережи, его коричневые заскорузлые руки, усталые блеклые глаза, и я вдруг понял, отчего напился дядя Сережа, который обычно
