Во тьме я вижу неплохо, но лунный бог точно хотел помочь мне.
— О, Всеотец!
Едва бросив взгляд на младую хозяйку, я уже мог поклясться, что в целом свете нет девушки прекраснее этой. Кто бы мог подумать, что она — человек. Кожа девы белее лапландских снегов, тонкие губы, гордая, без единой складочки шея, к которой я бы с готовностью припал, точно вервольф, если бы…
Рыжие, как языки игривого пламени, волосы стекали волной на плечи. Предо мной стояла та, одна из немногих, или даже единственная, ради которой герои баллад истязают собственный рассудок, если бы…
Это была женщина, по которой стучит, словно бешеное, раскалённое сердце в грудной клетке. Оно так колотит о ребра, что вот-вот проломит их и выскочит оттуда просто под ноги, а сердце героя непременно растопчут, если, вняв мольбам, красавица не подберёт его. Если бы…
Луна заглянула ей в самые очи. Зелёные девичьи глаза были неподвижны, пусты и безжизненны.
Девушка знала, что по ту сторону порога стоит путник, которому по простоте душевной только что доверилась.
А я не мог ей сказать и слова.
— Родная! Как же это? — воскликнул мой разум, воскликнул и затих.
— Я привыкла, добрый гость! Не пытай себя… Но что же ты стоишь? — молвила она, протянув мне тонкую руку.
И, удержав её маленькую хрупкую ладонь, как громом поражённый, я шагнул навстречу судьбе.
Тело порой запоминает лучше, чем голова. Сколько раз я входил в эту дверь? Как давно это было, тогда мне ещё не приходилось нагибаться, с риском расшибить лоб…
— Матушка хворает, она давно спит, — слегка растерянно проговорила девушка, едва я довёл её до скамьи.
— Почему ты дрожишь?
— Я не слышала стука огнива, — опередила она меня.
— Не бойся, я не причиню тебе вреда! — внушал я, гладя девичью ладонь.
— Я чувствую, — сказала девушка, — ты не из злых людей.
— Как зовут тебя, милая? — подумал я, легонько касаясь губами нежной кожи.
— Солиг[2], — ответила девушка, высвобождая пальцы.
Ах, я растяпа! Она замерзла, бедняжка. Рука была так холодна, а может, это моя щека так горяча! Гладкая, ещё нетронутая ни временем, ни поцелуями кожа.
Мне бы согреть совсем озябшую девушку, прильнув к её губам — но не по обычаю. Мне бы воспламенить её душу жгучими красноречивыми речами — но немой не вымолвит и слова.
— И в самом деле, — спохватился я, — великая Фрейя! Мне нельзя желать её! Я не в праве использовать её немощь! Сделай же что-нибудь, мудрая Фригг! Будь справедлива, не дай же пропасть этому совершенству, но огради его от недоброго!
— Что это? Моё колесо!? — вдруг воскликнула девушка.
Так и есть, я тоже услышал перестук прядильного колёсика — не иначе, боги следили за нами свысока.
На столе я нашёл масляную лампу и, засветив её, убедился лишний раз, что хозяйка не бралась за пряжу — она сидела здесь, рядом со мной, колесо покачивалось у окна, будто кто-то только-только отошёл, незримый и бесплотный.
— Мы живем — не ахти как. Потому, не сердись, путник, у меня нет вина, чтобы предложить тебе, но есть немного сыра, а там ты найдёшь ячменные лепешки и молоко.
Теперь я смог получше разглядеть Солиг. Да, ни одна из смертных не сравнилась бы с ней статью, и счастлив был бы тот мужчина, кому подарила бы она свою любовь.
— Не думай так, … — предупредила она, но я заметил, как участилось её дыхание и как поднимается грудь.
— Не буду, — ответил бы я, если сумел, — но тем соврал бы и ей, и себе.
— А как зовёшься ты, мой ночной гость? — спросила слепая.
— Зови меня Инегельдом, милая. Я не голоден… — путая мысли, иначе и не мог, пояснил я ей. — Это была твоя песнь?
— Да. Моя, — отрезала она.
Встала, словно давая понять, что ночной разговор окончен.
— Я постелю тебе… Ты устал, тебе предстоит неблизкий путь.
— Кажется, я уже пришёл? — подумал я.
— Ты опять, — тихо вымолвила она. — Не надо, не сейчас. Спи.
В кузне царило страшное запустение. Иначе и быть не могло, ибо люди перестали чтить хозяина альвов огня, и он отвернулся от них.
