– Знаешь, брат, старую сталкерскую присказку, которую говорят, когда из Зоны выходят и вроде как всё уже, смерть с косой на пятки не наступает?
– Скажи. Тогда и узнаю.
– Запоминай. Тут надо слово в слово, таков обычай… Запоминаешь?
– Давай.
– Живой. Отпустила Зона. Отпустила, поганка. Подлая. Живой. Очкарикам этого не по…
Вдруг доктор принимается кричать. Он орет нечто неразборчивое, какую-то матерную скороговорку. Одной рукой схватился за подбородок, другой отчаянно показывает на какую-то хрень за бортом.
Наш пилот закладывает крутой вираж, Толстый падает на пол, я приникаю к иллюминатору.
Дикий рев вылетает у меня из груди:
– Не приближаться! Не приближаться-а-а-а!
Второй «камов» лежит на асфальте, распластанный в лепешку, словно жук, на которого наступили каблуком. Из него идет черный дым, и что-то там без конца рвется, рвется, рвется…
В последний момент мы резко забираем в сторону. Толстый баюкает ушибленную руку, сержант стонет, доктор в ужасе молчит.
– Она все-таки забрала с нас отступное. Как видно, мы слишком много взяли сегодня… – вполголоса говорит Клещ. Из-за шума винтов только я и слышу его, остальные слишком далеко.
– На какой высоте мы летели? – спрашиваю у пилота.
– Набрали триста метров… Что делать, товарищ военсталкер?
– Ничего… теперь уже ничего. Мертвых не спасешь. Курс – к ближайшей точке Периметра.
На высоту триста метров не поднимается ни один гравиконцентрат. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. А вертушку раздавила именно «комариная плешь», не что-нибудь другое. Уж их-то я навидался, не ошибусь.
Как же мы оплошали? Чем он их взял, проклятый суицидник – раненый, в наручниках, – четырех здоровенных парней из спецназа? Какой он там поймал ветерок?
– Моя ошибка, – говорит Клещ, – я его обыскивал.
– Но как? То есть… не понимаю…
– Ключик у тебя один есть… смекаешь?
– Ну… ключик. «Дедушкин табак».
– А чтобы вызвать «комариную плешь», нужна штучка поменьше. Совсем маленькая. Настолько маленькая, что можно ее вмонтировать, например, в капсулу молочного стекла, которая по форме и размерам будет как коренной зуб. Не отличить. Если ее раздавить, то выйдет худосочный «грави», всего-то на двадцать секунд. Но парням его хватило.
Дальше мы летели в полном молчании.
А когда приземлились на территории ЦАЯ, когда доктор побежал за носилками, за санитарами, когда мы повыскакивали наружу, когда винты остановили свой бег, Толстый сказал:
– Эй, подождите! Постойте. Теперь-то… все-таки… отпустила Зона. Отпустила, поганка…
И улыбнулся.
Я пожал ему руку. И Клещ пожал. Ведь мы и впрямь живы. Мы живы. Столько раз могли гробануться, а выбрались живешеньки! Дело сделали… только очень дорого всё вышло. Смертельно дорого.
– Костя… передай от меня привет своей бабе.
– А ты – своей.
Я съездил к Катьке. На сей раз ничего у нас не было. Столько смерти, столько крови! Разве можно всё это тащить под одеяло…
Пото?м. Обязательно. Чуть погодя, может, через день или два. Но только не сегодня.
Я сидел на ее кровати и силился вспомнить лица Степана, Тереха, Бражникова, Бекасова, восьми спецназовцев, даже Тощего – тоже ведь человек. Мог я их вытащить, или нет? Хотя бы кого-то? Я рассказывал о них Кате всё, что мог извлечь из памяти. А она сжимала мои ладони своими, говорила правильные, хорошие слова, улыбалась.
От ее рук мне стало чуть теплее.
В невыносимую рань меня подняли с койки в общежитии ЦАЯ по тревоге.
– К Яковлеву. Срочно! – передал по телефону дежурный офицер.
…Там было много народу. Люди взволнованно гудели, переговаривались, не соблюдая чинов.
– Господа, коллеги, товарищи офицеры, – начал академик, – у нас два чрезвычайных происшествия. Во-первых, контрактник, известный кое-кому из здесь сидящих как Клещ, явился с ранцевым огнеметом и другими технологическими приспособлениями в место близ платформы Перловская, где, по нашим
