во-первых, появляются только в Зоне – за пределами Зоны «Ведьмин студень» живет не более трех суток, и, во-вторых, что «Ведьмин студень» по столь же непонятным науке причинам никогда не распространяется бесконечно. Нарыв его растет, растет, то активизируясь, то засыпая, а потом каменеет. И всё. Больше – никакой активности и никакой угрозы.
– Чо это? – спрашивает Тощий.
– Стоять и не двигаться. Терех, Нина, сюда. Снимайте.
Они идут ко мне, очарованные ледяным сиянием. Рукой я останавливаю обоих.
– Вперед ни-ни. Очень опасно. Маршрут от «Проспекта Вернадского» до «Университета» закрыт. Больше ни одна группа здесь не пройдет. Отметьте и это.
Нина, завороженно глядя на подпрыгивающие кусочки «холодца», произносит:
– Неужели правда… Настоящий «Ведьмин студень»… настоящий! Я так хотела увидеть его хотя бы разок… издалека. Это так… прекрасно… Это удивительно!
– Чо? Эта вот фигня и есть «Ведьмин студень»? Нет, реально?
Изумлению Тощего нет пределов. Нина механически совершает кивок, да, мол, он самый, и Тощий сейчас же делает пару шагов вперед, поближе к злому светящемуся чуду Зоны.
– Цепь! Никому не покидать своих мест!
Толстый со Степаном поднимаются на носки, вертят головами, пытаясь за нашими спинами различить источник света, но ближе не подходят. Всё правильно. А Тощего словно какая-то сумасшедшая сила неостановимо тянет вперед. Он делает еще шажок вперед, еще и еще. Вот же упырь невнятный!
– Стой на месте, Тощий!
Он переводит взгляд с «Ведьмина студня» на меня, а потом с меня обратно на «Ведьмин студень» и произносит:
– Такой приз вообще раз в жысь бывает… Ты чо? Сто тыщ юриков за грамм… до доски гробовой хватит… – и делает еще один шаг, нашаривая контейнер для артефактов.
Знал бы он, что не сто, а двести, так просто на спринтерский рывок с места перешел бы.
– Да он тебя попросту угробит, идиот. Схавает – косточек не останется.
– Ничо, командир, ничтяк, я его издалека, аккуратненько… фигня… тут же на всю жысь.
И вот он уже рядом со мной. Мордой чуть не упирается в необъятное плечо Нины. Правой рукой пытается ее тихонечко отодвинуть.
– Стой, стрелять буду, – без воплей, не давя из себя психа, спокойно прикладываю дуло к виску поганца.
Наше маленькое пререкание привлекает внимание Тереха. Он поворачивается и говорит с интонацией «ну чистые дети!» всего четыре слова:
– Не делайте глупостей, Константин.
Очарование Больших Бабосов оставляет Тощего. И Нину он больше не лапает, и ноги его навстречу смерти не несут. Все-таки, парни, великая сила – инстинкт самосохранения.
– Командир, мля… только дурак не рискнет. Только чмо долба?ное… Там же…
– Не шелохнись, паскуда, или сдохнешь тут же, на этом месте.
– Права не имеешь!
– А мне насрать. Я тебе тут прокурор, Зона судья, адвокатов не предвидится. Назад, я сказал. Живо.
Степан вворачивает свое веское слово:
– Ты не прав, Костя, мы за тебя не встанем.
И Тощий отступил. Посмотрел на меня люто, как на последнего урода, который только что невесту из-под него вынул, но все-таки отступил. Я всегда думал, что добрым словом и Калашником можно сделать больше, чем добрым словом и револьвером. Особенно если револьвера под рукой нет.
От сердца отлегло.
Стал бы я стрелять? Да. Если бы он вляпался в голубое счастье, то умер бы страшно. Несколько часов орал бы от ужаса, понемногу превращаясь в кусок резины, а потом задохнулся бы или захлебнулся кровью – когда трансформация добралась бы до жизненно важного органа.
Я не зверь, ребята, мне даже этого кретина жалко. Я даже не говорю, как погано пришлось бы группе с такой обузой. Я о другом думал: лучше пуля, чем такая смерть…
Теперь мне резко полегчало, что не пришлось разносить башку юному деньгораду.
И я совершил ошибку. Первую серьезную ошибку за весь день. До того я тоже малость лажал, но простительно лажал, большинство бы на моем месте облажались. А здесь я по-доброму решил разойтись, по-спокойному, как у людей. Предупреждала же меня бабуля: «С людьми как у людей – нельзя!» С людьми надо по-военному.
А по-военному мне следовало въехать Тощему в подбородок прикладом и отдать приказ остальным бойцам сопровождения: «Тащите падаль, пока не
