Дождя уже не было.
Долгожданное весеннее солнце, обнаженное и кокетливое, сияло, «как натурщица перед молодым художником. „Свет, света творец…“
– Ну, я поднимусь наверх, а вы идите домой, отдохните, – сказал Ашот. – Часов в девять-десять можете снова прийти. Очнется после наркоза, тогда увидим.
Мать заявила, что никуда не уйдет…
Расставаясь поздно ночью, Рубен сказал: «Грустно было. Лучше не встречаться».
И ушел, покачиваясь, в желтом безлюдье улицы, а Левон вернулся к Лилит.
14
Левону чудилось, что вместо головы у него на плечах пишущая машинка, которая стучит, словно дождь по крыше, раздражающе и монотонно. На улице вечер, разноцветье огней, нарядно одетые люди, весна. Он в легком плаще, случайный взгляд отметил бы на его лице смесь озабоченности, улыбки и равнодушия.
Машинка стучала.
Писались страницы, которые не должны были писаться или читаться кем-нибудь, писались они в сердце, в голове, в молчании Левона.
«…Я видел их могилы, говорил с товарищами, учителями, родителями. А теперь „обсуждается“ их вопрос. За длинным, прекрасно отполированным столом сидят молодые люди, они очень хотят выглядеть серьезными. Степанян кивает мне. У стены сидят на стульях директор сельской школы, Бено Папикян (он сразу меня заметил и улыбнулся), юная девушка в школьной форме, с распущенными волосами, из класса Сероба, и другие – все знакомые. Степанян объявляет повестку дня и предоставляет слово Нвард Мамян. „Рассказывайте, товарищ Мамян, как все было“, – говорит он. Я удивляюсь: что может рассказать Нвард, ведь она в деревне не была, но помнится, когда я в двух словах рассказал ей эту историю, гла» а ее наполнились слезами. Нвард, я знаю, сентиментальна, недавно ее выбрали секретарем. Это хорошо, что доклад поручили именно ей…»
– Закурить не найдется? – спросили у него.
– Пожалуйста, – Левон протянул пачку сигарет.
– И спички тоже.
У улицы свои законы, она не считается с твоими мыслями, настроением.
Казалось, лицо юноши жарится в желтом спичечном костре, глаза осоловелые, – видно, под хмельком. Левон позавидовал ему.
– Благодарю. – И парень ушел, петляя. Вот и телефон-автомат.
– Ашот?
– Как будто все в порядке…
– Прийти?
– Не сейчас. Через пару ча. сов.
Устал ужасно.
– Будь дома, я позвоню. Сегодня дежурю.
«…Нвард говорила долго. Я чувствовал себя как малыш в цирке. Получалось так, что Сероб и Асмик – пример слабоволия, что молодогвардейцы краснели бы за них, что они находились под влиянием плохих заграничных фильмов (бедные дети!). Я безуспешно пытался поймать взгляд Нвард – она смотрела в пространство. Те же глаза два дня назад в коридоре плакали, и она говорила: „Ты представляешь, Левон, какая была сила в этих ребятах, сколько чистоты? Завидую им. Давай съездим как-нибудь к ним в деревню, отнесем гвоздики“. Как мне быть – прервать, напомнить ее слова? Потом выяснилось, что самоубийство – следствие плохой политико-воспитательной работы в школе, где не проводят докладов на моральные темы.
«Я поддерживаю меры, которые приняла дирекция, – ребятам не следовало участвовать в похоронах. Простите, но смерть юноши и девушки, на мой взгляд, чем-то похожа на измену, а изменников не хоронят с почетом. Нас этому не учили. Это мое личное мнение». Она села, глядя в пространство. Степанян кивнул и изобразил подобие горькой улыбки на лице. «Может, послушаем еще и директора, потом…»
Я все пытался поймать взгляд Нвард, а директор уже заговорил. Ничего нового он не сказал, а под конец коснулся меня: «Конечно, и товарищ Шагинян, не спорю, иной раз пишет хорошие вещи, мы их читаем, а тут явился в нашу деревню и дезориентировал молодежь…»
…В кафе «Араке» кофе был чересчур горьким. Левон не стал пить его, попросил рюмку коньяка. Он сидел на высоком вертящемся стуле. Напротив в зеркале двоились люди, бутылки, сладости, свет, дым. Ваграм еще не очнулся от наркоза, интересно, чувствует ли он что-нибудь и что именно? Вчера вечером звонил Рубен, потом Карлен, они знали о болезни Ваграма. «Чем можем помочь?» Чем тут поможешь? Но все же хорошо, что позвонили. Татевик сегодня собиралась приехать и, наверное, сейчас звонит к нему домой.
– Еще рюмку.
Он видел только женскую руку, наливающую красное вино. Трудно сказать, что он чувствует к Татевик. Удивительная девушка. Коньяк он выпил.
А машинка продолжала отстукивать в голове.
«…Я думаю, – продолжал директор, – здесь и о товарище Шагиняне должен быть разговор, поскольку ему писать статью. Боюсь, что он может ввести в заблуждение нашу славную молодежь». – «Это уже вас не касается, – перебил его Степанян, – скажите лучше, куда смотрели вы, ваши педагоги, комсомольская организация и как это могло случиться в наши дни?» Потом он вдруг обратился к сидевшей рядом с директором девушке: «А ты что скажешь, товарищ… – взглянул на листок перед собой, – Карапетян?» Девушка смущенно поднялась. «Что мне сказать?» Посмотрела на собравшихся. Степанян подхватил: «Не
