Козявка немного подумала и рассудительно сказала:
— Ну и ладно. Не надо так не надо. Но хоть одного ребеночка нам все равно придется родить. А то лучше еще и двух. Или трех.
Этот дурацко-кретинский треп про Еву, которая родила человечество, и про всех этих ребеночков меня начал злить. Малолетки все-таки утомляют.
— Хорошо, — сказал я. — Трех так трех. А сейчас давай спать. Я устал.
— Спи, пожалуйста, — сказала козявка. — Но сначала ты мне воткнешь.
Я даже спать расхотел от неожиданности.
— Я не понял, что я сделаю?
— Воткнешь. Чего тут непонятного?
— Что значит «воткну»? Что, куда?
— Ну, вставишь. Остальных слов я не знаю, остальные плохие.
Я понял, но не поверил, что понял.
— Вставлю? Тебе?!
— А кому же еще? Без этого ребеночки не родятся.
— Ни фига себе, какая продвинутая молодежь пошла! — сказал я. — Тебе ж сколько годков, деточка?
Тут она меня снова жуть огорошила.
— Четырнадцать, — говорит.
— Врешь!
Я на нее посмотрел при костре — какие там четырнадцать! И двенадцать много сказать! Но смотрит серьезно, даже от обиды надулась.
— Я, — говорит, — неправды не говорю никогда. Иногда, правда, не всю правду говорю, но иначе молодой женщине и прожить нельзя. А маленькая, потому что расту плохо. Мне в апреле исполнилось. У меня месячные уже два года как начались. Так воткнешь?
— Нет.
— Ну и ладно, — сказала козявка. — Нет так нет. Значит, завтра.
Вы не подумайте, что я ангел какой-то небесный с крылышками. Я как раз в том возрасте, когда очень хочется с девочками, просто даже иногда снится. Просто даже иногда… а, ладно. Я и Вале хотел «воткнуть», мы с ней и договорились уже. Но у меня вчера маму убили и дяде Вите голову отвалили, и Валя, хоть и потерял я ее, но она ж невеста моя, а я буду там кому-то «втыкать». Тем более козявке. Нехорошо. Она малютка еще, пусть хоть что говорит про возраст, а сюсюкает так, будто ей не четырнадцать, не двенадцать, а все восемь, не больше, там и втыкать-то еще некуда. И потом, я ведь в ее слова насчет того, что мы одни в мире остались и что теперь нам вдвоем жить до самой смерти, серьезно поверил, поэтому как же я такой малявке «втыкать» буду, еще испорчу ей что-нибудь, и тогда детей вовсе у нас не будет — нет, так нельзя. Да и стеснялся я, если честно.
— Все равно ребеночков надо делать. Хочешь не хочешь, — сказала козявка.
Она придвинулась ко мне, обняла и тут же заснула. И я сразу после нее.
Назавтра мы пошли по ржавой «железке» дальше. Нога у козявки все равно болела, хоть я и вправил ей вывих-то. Я ей тогда палку толстую отломал, но она и с палкой сильно хромала — ойкала, морщилась, еле шла, так что я ее все равно почти все время на закорках тащил. Устал — жуть, еще больше, чем в прошлый день. Чай травяной если и помог, то не очень сильно — сморкался, кашлял, да и голова болела. Да еще дождь пошел.
К полудню рельсы вдруг кончились, я немножко даже растерялся, но потом увидел впереди просвет между деревьями, прямо там, куда рельсы вели, пошел на просвет, а тут лес и кончился. Смотрю, а поперек еще рельсы положены — настоящие, блестят как новенькие, и, как положено, на высокой насыпи, по обе стороны от них лес стоит, а вдоль никаких деревьев.
Мы просто жуть обрадовались, хохотать стали и обниматься, я ведь на самом деле не верил, что к «железке» выйду.
— У меня уже и нога не болит! — кричит под дождем козявка.
— А у меня голова!
Сели, смотрим, радостные.
— А теперь куда? — спрашивает.
Я так солидно ей отвечаю:
— Это еще надо решить, в какую сторону Литвиновка. Вроде бы в эту. — И я махнул налево рукой.
Как раз наоборот была Литвиновка, направо, в другую сторону, это я чуть потом понял, как отдышался, потому что, хоть солнца не было, я все равно умел находить, где запад, а где восток, меня дядя Витя как-то научил. Сначала-то отец учил, да я не запомнил.
Пошли. У нее нога болит, у меня голова.
Только пошли вдоль рельсов, как вдруг слышим — впереди шум какой-то. И приближается, как тот грохот. Мы в кусты попрятались, смотрим.
