Одни паруса чего стоили! А что ты теперь расскажешь? А?..
Молчание.
— А хочешь погулять? Я тебя отпускаю… Найдёшь ли ты там себе место?.. Найдёшь ли, о чём написать?..
Прошло много лет, и старый Лисс был переименован в Феодосию. И снова прошло много-много лет…
Её отец был школьным учителем. Он преподавал литературу и русский язык — эдакий провинциальный чудак, библиофил-энтузиаст. Он не только все деньги тратил на книги, но и даже сам пописывал рассказики из истории родного города — графоманил, словом.
Свою мать она почти не помнила, та сбежала с заезжим джазистом в какую-то из столиц, когда девочки было чуть больше года. Отец особенно даже и не переживал, словно не видел в этом ничего странного, только сделался ещё более чудаковатым. Это, конечно же, была его идея назвать дочь Ассолью — он безумно любил Грина. Жена было воспротивилась, но по слабоволию не смогла противопоставить тихой упёртости мужа ничего, кроме очередной истерики. Она считала себя тонкой творческой натурой, поэтому истерики были чем-то вроде её хобби. Возможно они оказались тем единственным, что всё- таки осталось от матери где-нибудь в самом глубоком уголке подсознания юной Ассоли… А возможно мать не очень-то и протестовала против этого странного имени, потому что, по большому счёту, её было на всё наплевать, потому что джазист тот был уже у неё на примете и грядущий побег в столицы был уже вчерне спланирован.
В общем девочка росла без матери да ещё со странным именем. Про Ассоль и алые паруса в те годы пели бодрые, но романтические песни вокально-инструментальные ансамбли. Дети же во дворе и в школе, не разделяя или просто не понимая этого возвышенного порыва, дразнили её и «молью», и «солью», и «фасолью». Как следствие, росла она замкнутой и необщительной, что не могло не сказаться на её развитии. Как это ни странно, книг она тоже особенно не любила. Видимо отец своим излишним усердием на этом поприще привил её к нему стойкую идиосинкразию. Так часто чувствительные дети алкоголиков, повзрослев не берут в рот ни капли спиртного… Вот только «Алые паруса» Грина глубоко запали ей в душу — отец, самостоятельно занимавшийся воспитанием дочери, читал их девочке каждый день перед сном на протяжении нескольких лет. Этой книгой, пожалуй, и ограничились её познания во всех областях культуры, науки и общественной жизни. Несколько раз учителя пытались перевести нелюдимую и плохо успевающую девочку в школу для умственно отсталых, и только вмешательство отца спасало её от этой участи.
Иногда Ассоль спрашивала отца:
— Скажи, почему нас не любят?
— Э, Ассоль, — говорил отец, — разве они умеют любить? Надо уметь любить, а этого-то они не могут.
— Как это любить? — спрашивала Ассоль. Но отец не мог ей на это ответить ничего вразумительного, поскольку и сам, похоже, любить не умел. Стало быть, и научить дочку любить тоже не смог. За то, как это не странно, он сумел научить дочь верить и ждать. Впрочем, делала она и это, и то весьма по-дурацки… В тайне ото всего мира и даже от родного отца она действительно считала себя той самой Ассолью, о которой была написана книга. Каждое утро на восходе Солнца, перед тем, как пойти в школу, она выходила на дикий пляж в надежде увидеть на тонкой кромке между алым небом и, отражающим его, и потому тоже алым, морем красивый корабль с такими же алыми парусами, корабль, везущий к ней навстречу красавца-Грэя.
Даже закончив школу она не поумнела и по-прежнему продолжала выходить на берег, но, похоже, уже скорее по привычке…
Он был тусовщиком. Даже ни каким не хиппи, а просто тусовщиком. В «Сайгоне» и на Гоголях его знали под именем Грэй. Он учился в каком-то творческом вузе, любил устраивать шумные хеппенинги в различных домах культуры и обильно выпивать при этом. Зимой он, как водится, пил водку, а летом ездил стопом ни то в Одессу, ни то в Николаев к друзьям, пить южные вина. Так бы и ездил каждый год, да только однажды напившись в Харькове прямо на вокзале, сам того не заметив, соблазнил молоденькую проводницу. Она затащила его в своё купе и не выпускала до самой конечной остановки. Строго нормирую выпивку, она ловко поддерживала его всю дорогу в одном состоянии: довольно безразличном, но вполне работоспособном. Этого ей было вполне достаточно.
Поезд шёл в Крым, а именно, в Феодосию. Грэй лежал в купе для проводников на тюках с грязным постельным бельём и, когда проводница выходила куда-то по своим служебным надобностям, размышлял о превратностях судьбы и о том, что теперь, наверное, нескоро ему снова захочется женщину.
По прибытии в конечный пункт следования поезда Грэй был отпущен с миром, видимо, за дальнейшей ненадобностью. Они равнодушно расстались прямо на перроне.
— Береги себя, — пожелала ему на прощание проводница и ткнулась влажными губами в небритую щёку. Вместо того чтобы спросить, как её зовут, он глубоко вздохнул и машинально отёрся тыльной стороной ладони.
Проводница быстренько затерялась в привокзальной суете, а Грэй не спеша двинулся вдоль состава, тихо напевая себе под нос всем известную революционную песню:
— «Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону…» к хер… в общем черт его знает к чему…
В Феодосии Грэй оказался впервые, однако, где наша не пропадала…
