играть в «перевертыша», собирались большими компаниями на краю одной из граней. Тогда куб начинал вращаться вокруг гравитационного центра. Вся затея сводилась к тому, чтобы в момент перехода, когда машина снижала уровень притяжения, оттолкнуться от грани и зависнуть в сиропе неопределенности между небом и землей.
Мне же доставляло удовольствие смотреть на то, как исходят полдневным жаром сретенские крыши. Где-то там, на юго-западе, за вычурной лепниной доходных домов, скрывалась исхоженная лебедями ванна Патриаршего пруда. В переулках под крылом Вознесенского храма дремал причудливый особняк, плод фантазии гениального немца Шехтеля. Мой дом, в котором я никогда не был.
– Вы не хотите возвращаться на флот, – продолжал между тем Доуэль. – Это я могу понять. Но ваша призрачная память дает вам шанс стать писателем. Истории о Бессарабии, что вы рассказывали мне, поистине прекрасны. Докажите свое право, и может быть, ученые всерьез задумаются над теорией параллельных миров.
– Писатель не может жить только воспоминаниями. Он должен держать руку на пульсе эпохи. Возмужать на этой почве.
– Но вот взгляните на Тома Вулфа. Он не сдался. Отправился на Марс, а когда вернулся, написал «О скитаниях вечных и о Земле». Вы не читали? Напрасно. Внушительная вещь!
– Может, всё дело в Марсе? – Сказать, что мне хотелось взяться за перо – значит, ничего не сказать. Но что-то не пускало, одергивало. Рано.
– Может, и так, – Доуэль мечтательно улыбнулся, огладил серебристую бороду. – Надо будет махнуть туда на выходные. Говорят, под горой Олимп устроили базу ученые АН и уже видели туземцев!
Гумилев младший был очень похож на отца. Та же странная каплевидная голова, высокий лоб, уголки глаз опущены вниз. Брови широкие, пышные, вдруг обрываются, не достигая переносицы, словно там прикорнула невидимая звезда. Большой прямой нос с мощными ноздрями, узкие скулы, тонкие губы (это от матери) и маленький, слегка раздвоенный подбородок.
– Скажите… э… Лев Николаевич, ваш отец, он… – Мне вдруг стало неловко, словно я гимназист, скрывающий от родителей низкую оценку. Этнограф, напротив, оживился.
– Вы знаете папу? Отчего же я вас не помню?
– Знал… в прошлой жизни, – что тут скажешь? И в самом деле, знал.
– Он не вылезает со своей любимой Венеры, – мужчина улыбнулся, махнул рукой.
– А стихи? Как со стихами?
– Пишет постоянно. Последний сборник «Самум» имел большой успех. На презентации кого только не было.
Я вспомнил страшные годы, когда приходилось спасать от ненасытного Зверя то немногое, что еще сохранилось от старой русской интеллигенции. В двадцать первом мне самому пришлось уехать в Италию, и я не сумел ничего сделать для Гумилева-старшего. Его бросили в застенок, потом вывезли куда-то на окраину Петербурга и расстреляли. Глупо, бессмысленно, безвозвратно. Николая многие не любили, считали выскочкой, прожектером, и всё же… такой талант. Здесь же ничего этого не случилось, но мне всё равно было как-то неспокойно.
– Что ж, прошу, – Лев Николаевич сделал приглашающий жест. – Подключайтесь к солидарности. У нас здесь, конечно, не Земля, но кое-что предложить можем.
Когда я впервые подключился к солидарности, то подумал, что помутился рассудком. В воздухе передо мной появилась надпись «Контакт с солидарностью отлажен. Желаете войти?». Я удивленно кивнул. «Хотите подключить все сервисы для ознакомления?» Я снова согласился. В тот же миг симпатичный тенистый парк близ Крымского моста, где я коротал часы перед осмотром у Доуэля, преобразился, словно по волшебству. Каждое дерево, каждая травинка превратились в праздничные шутихи. Едва я обращал внимание на какой-либо предмет, как он взрывался фейерверком полезных сведений. Пустые дорожки и аллеи заполонили невесть откуда пришедшие люди. Вот полупрозрачный киргиз в национальном костюме с интересом изучает вычурную архитектуру фонтана. Сквозь него, словно не замечая, проходит высокий седой чабан в бурке и папахе. Группа школьниц спускается прямо с неба и как ни в чем не бывало отправляется в сторону набережной Москвы-реки. Да и сам небесный свод стал куда информативнее. Легкие облака рассказывали о степени собственной влажности и вероятности вечерней грозы. Прямо под ними развернулись причудливой светящейся паутиной хитросплетения линий воздушного транспорта. В синеве летних небес проступил рисунок созвездий с названиями и комментариями. И еще был звук, а точнее, какофония звуков: голосов, сообщений и музыки. Моя несчастная голова готова была расколоться от неудержимого потока информации. Положение спас изящный юноша в кремовой тройке и щегольской широкополой шляпе. Он возник рядом со мной точно по волшебству и одним движением руки прекратил творящуюся вокруг вакханалию. Юноша назвался Зиновием и сообщил, что он мой гид и помощник в мире солидарности.
Оказалось, что пока мы с командой катали праздных гуляк по матушке Волге, одесский ученый Исаак Азимов разрабатывал небывалую систему передачи зрительной информации. Занимаясь лечением неврозов при помощи электрического тока и ультрафиолетового облучения, он обнаружил странный феномен, названный впоследствии лучевой иллюзией, или Мнемонической Трансформой Азимова (МТА). Суть открытия заключалась в том, что при определенных условиях картины, транслируемые органами чувств в наш мозг, можно перехватывать, записывать и даже корректировать. Бурное развитие науки в сороковые годы позволило вырастить из этого необычного открытия нечто совершенно потрясающее. Теперь солидарность настолько развитая система, что в ней можно существовать непрерывно. Вся наша огромная страна связана сетью усилителей и трансляторов, накладывающих на реальный мир
