Бабеля от недостаточных на его взгляд перемен в образе жизни Российского государства. Благодаря активной полемике в центральных газетах, на повестку дня в Государственной думе в очередной раз был вынесен вопрос об отмене черты оседлости для евреев и в 1932 году был принят закон о равноправии всех граждан Российского государства вне зависимости от их национальной и расовой принадлежности. В 1933 году на сцене МХАТ была поставлена пьеса Бабеля «Рассвет» – о пути к знаниям, открытом социалистами для детей разных народов.
В 1934 году в издательстве «Омега» пропала рукопись первого романа Бабеля – «Кони белые». До сих пор не установлено, была ли рукопись изъята цензурой или похищена недоброжелателями. Сам Бабель с трудом перенес утрату, заболел нервным расстройством и до 1939 года отошел от художественной литературы. Полет «Святогора 4» стал переломной вехой в творчестве автора. Роман «Как это делали на Луне» вошел в золотой фонд российской фантастической литературы. Невзирая на рекомендации врачей, Исаак Бабель настоял на включении себя в качестве корреспондента в состав полномасштабной экспедиции к Марсу на звездолете «Перун». Погиб 22 апреля 1943 года – вместе с грузовиком сорвался в пропасть за двое суток до старта звездолета к Земле.
Творчество Бабеля оказало огромное влияние на литераторов так называемой «южнорусской школы» (Ильф, Петров, Катаев, Паустовский, Светлов, Багрицкий) и получило широкое признание во всем мире, его книги переведены на многие иностранные языки.
Первая ночь
Тени вспарывали туман, перечерчивали лучами оплавленное стекло кратера. Туша солнца ползла по небу, словно рыба вверх брюхом, красная рыба в красной, мутной от глины реке. Колючий ветер трогал наши шинели, гладил щеки, целовал губы, тут же пухшие алыми трещинками. Укрывшись за валуном, унтер Горечавкин смолил самокрутку с поспешной жадностью. На его умном, хищном лице читалось острое наслаждение, ноздри вздрагивали. В звездолете запрещали курить вообще – слишком много людей набилось в железную клетку, слишком много техники, топлива, аппаратов и невозможных надежд.
Из-за ошибки курса мы летели втрое дольше положенного, бойцы истомились, изнервничались. Уже знали – Марс обитаем, там высятся города, и вода с полюсов заполняет каналы короткими днями лета. Солдаты готовились драться, гадали – захотят ли чужие дружбы или войны и хороши ли у них женщины. Элегантные офицеры с выбритыми щеками, в сияющих белизной перчатках смотрели на болтовню сквозь пальцы, не унимали споров. Франтоватый, бахвалистый наш радист, чернобровый красавец Югов, не вынес старта, сердце остановилось, и четыре дня рядом с живыми лежал труп. Смерть скрывали, чтобы не вызвать панику, но слухи полнили узкие, неуютные каюты нашего «Перуна». Изысканный пафос торжественного молебна в честь удачного приземления на чужую планету был подпорчен тоскливым запахом похорон. Мы долбили лопатами спекшуюся холодную почву, но она не поддавалась – пришлось взрывать. Оскаленный рот ямы принял тело, клочья глины укрыли первого человека, который умер и не вернул свой прах в материнское лоно Земли. Мы обнажили головы. Грохнул салют, адмирал Каратаев завершил бесконечную речь и началась работа. Бойцов ждали выгрузка, лагерь, посты, пробуждающее аппетит пыхтение полевой кухни, а потом, когда теплая каша уже согреет живот, – стопка крепкого и вожделенная папироса.
Сигнала «вольно» еще не дали, Горечавкин знал это и курил поспешно, захлебываясь и кашляя.
– Отвык, брат? – усмехнулся я, тайно завидуя – мне врачи давно запретили табак.
– Отвыкнешь, как же, – отмахнулся унтер и уронил столбик пепла на гимнастерку. – Я за другое волнуюсь. Вот записался я в наш отряд, думал – прилетим мы на Марс из России-матушки, и начнется совсем другая жисть. Вроде как в раю, у пана бога за пазухой, отмоем поганые души и станем светлые, легкие, любовью напоенные, поймем за ради чего нас мамаши на свет рожали. А тут прилетели и хана…
Брошенный окурок пыхнул дымком и потух, Горечавкин загнул по матушке, помянув и родительницу свою, и Иисуса Христа, и звездолет, и старика адмирала с его вишневой, обкусанной трубкой.
– А откуда ты знаешь, чудак человек, что не будет этой вот другой жизни? – Я обвел рукой красный, пылящийся горизонт, острые скалы и густые, непроглядные облака.
– Да уж знаю, – угрюмо буркнул Горечавкин. – Вышел я из звездолета, глянул по сторонам, и душа у меня понеслась, как сани с горы летят. Такая вокруг краса, такая дива, воздух сладостный, тело легкое, камни эти краснющие сияют да переливаются. Долетели мы, будем новую жизнь стоить, где ни голодных, ни злых не будет, счастья всем хватит – и детям нашим, и внукам… Отошел я на горочку с выси глянуть, гляжу – немец стоит. Ражий такой, мордатый – притулился и ссыт себе в эту благодать неземную, лыбится как дурной. Думал, убью его. А потом понял – зря.
– Что зря, Горечавкин? – Я взглянул в побледневшее, сморщенное лицо. Мне почудилось, унтер пустил слезу. Но он только махнул тяжелой рукой, поправил шапку, одернул шинель и зашагал к палаткам – адмирал приказал в первый же день разбить лагерь.
Как только исчезло солнце, пришел мороз. Совершенно сибирский, прозрачный, нежный. Свет двух лун перекрещивался на ледяных узорах, обращая их в розоватые брабантские кружева, бороды часовых обросли пышным мхом, добротные прусские шинели преобразились в камзолы придворных Короля- Солнце. Тишины не было – шуршали камни, выл и смеялся в скалах колючий ветер, тяжело скрежетал, остывая, корпус нашего звездолета. Суета спала, усталые бойцы канули в беспробудный, тяжелый сон молодых зверей. Господа офицеры выпили по одной и разошлись по своим палаткам, я смотрел на их чеканные лица, породистые носы, тевтонские бравые подбородки и российские подернутые сплином глаза – романтиков среди них не было. Может, и к лучшему – мечтатель Колумб открыл Америку, но покорил её свирепый бандит Кортес. Неожиданно мне стало тесно под затхлым брезентом.
Приоткрыв неуклюжий полог, я выбрался наружу, подмигнул часовому «пройдусь, мол». Тот вяло махнул рукой и отвернулся – его тоже клонило в сон.
