– Ну гипотезы, ну материал для диспута, но ведь это всё, согласитесь, детские игрушки! А у него задатки серьезного научного работника.
– Он их реализует, не беспокойтесь. Володя создал полноценное философское произведение. Не сухое рассуждение о том, как хорошо бы построить общество на базе принципов социального равенства… О чем уже давно поговаривают… А настоящую гипотезу в художественной форме! Всё действительно началось с генерала Корнилова. Он просто представил себе, что поход Корнилова на Питер в августе семнадцатого провалился. И что бы после этого было. Было бы, между прочим, интересно. Вы как историк над этим не задумывались?
– Зачем мне об этом задумываться, Сергей Сергеевич? История не терпит сослагательного наклонения.
– Вот потому-то Володя Мизинов вряд ли станет историком…
Как и большинство русских интеллигентов, попечитель Северного учебного округа Василий Лаврович Самойленко любил почувствовать свою значительность. Он, правда, вполне отдавал себе отчет в этом недостатке, но считал его простительным. Ведь до ощущения собственной значительности Василию Лавровичу пришлось пройти весьма долгий путь, начинавшийся со скромной должности лаборанта физического кабинета Первой гимназии.
Правда, в этой должности его помнили лишь сторож Михеич, старый учитель истории Бестужев да бывший физик Благово, ныне ведущий астрономический факультатив. Да и гимназия с тех давних времен переехала с Арбата в Гольяново. Но Самойленко всё же испытывал к Первой гимназии особые чувства и посещал ее чаще, чем другие подведомственные заведения. Увы, сегодня повод для визита был чрезвычайным и не очень приятным.
Городовой у ворот гимназии, завидев знакомый синий лимузин АМО, взял под козырек, и Василий Лаврович приветливо кивнул в ответ.
Михеич, узнав о времени визита заранее, нарочно вышел на крыльцо и, тиская в пальцах связку шелестящих ключей, ждал Василия Лавровича. Самойленко, покинув дорогой уют салона АМО, раскланялся со сторожем, приложив правую руку к левой стороне груди и с приятностью ощутив плотность пошедшего на мундир сукна фабрики Костомарова. Обниматься попечителю и дворнику было не по чину, что отнюдь не умаляло сердечности встречи.
Самойленко задал Михеичу пару незначащих, ритуальных вопросов и, получив столь же незначащие ответы, прошел в холл гимназии. При этом он в который раз подумал о том, что хорошо бы как-нибудь зайти к Михеичу в квартирку, полюбоваться на разные гимназические реликвии, привезенные еще с Арбата, поговорить о старых временах.
Мысль попечителя была трехслойной. Ее первый уровень и был рассеянным желанием посетить квартирку Михеича. На втором уровне Самойленко одергивал себя: мол, значительность занимаемого им ныне поста не дает простой человеческой возможности испытать радости простого человеческого общения с простым человеком…
А третий, самый высокий, даже как бы парящий над первыми двумя приземленными уровнями размышления слой изливал в душу благость и спокойствие. Разность потенциалов двух первых слоев и создавала электрический ток благости (Самойленко не зря начинал лаборантом-физиком!). Благость заключалась в том, что, несмотря на значительность своего положения, он по-прежнему так же мысленно близок к сторожу Михеичу, как и к высоким чинам министерства образования. И если он и не договаривается с Михеичем о визите, то вовсе не в силу пренебрежения этим заслуженным, но занимающим невзрачное место в обществе человеком. А исключительно в силу приличествующих важному посту Самойленко формальных правил поведения! Тем самым значительность занимаемого Василием Лавровичем поста поверялась внутренней значительностью его как человека. Каждый раз, прибыв с визитом в Первую гимназию и проходя мимо Михеича, Самойленко прислушивался к себе, как к камертону: не возникнет ли предательское пренебрежение к старику, не умеющему поддержать умной беседы? Нет, не возникало! Возникало желание попить в уютной квартирке Михеича чайку с лимоном, который сторож так душевно заваривал. Правда, представляя себе эту квартирку, Самойленко воображал ее такой, какой она была в старом здании на Арбате, – в новом-то здании гимназии он у Михеича не бывал. Но это уже было несущественно и не могло испортить настроения Самойленко – а оно было таким, словно в душе попечителя какие-то доброхоты растворили солидный кусок миндального сахару. Увы, дело, ради которого он прибыл сюда, было неприятным и даже горьким.
Размышления сторожа Михеича не были столь сложны. Он просто порадовался тому, что еще раз увидел достигшего известных вершин Васеньку, Василия Лавровича. Оглядел небо – нет, дождя не собирается. Перекрестился на купол церкви Зосимы и Савватия и пошел к скамеечке – посидеть, пока до звонка с урока оставалось немного времени.
А Самойленко прошествовал в кабинет директора гимназии Муравьева. Спустя полчаса разговор в этом кабинете завершился. Самойленко встал, вслед за ним поспешно поднялся Муравьев. Только что состоявшийся разговор отлично вписывался в идею абсолютного разумного порядка. Увы, это не радовало Александра Платоновича. Гармония ситуации «Начальник увещевает поддавшегося идее хаоса подчиненного» никак не могла радовать этого самого подчиненного.
– И все-таки, Василий Лаврович… Это же безусловный отличник учебы, а работа – всего лишь юношеские фантазии…
– Не туда он фантазирует, Александр Платонович! Можно подвергать сомнению роль Корнилова, Санина, как сейчас уже многие делают. Если уж на то пошло, можно и самого государя ругать! Но подвергать сомнению идею монархии… Да еще и фантазировать на тему того, как хорошо бы жилось в России, если бы монархию упразднили в тысяча девятьсот семнадцатом… Увы, я буду вынужден доложить городскому попечителю. Боюсь, что история может дойти и до министра…
Директор Первой гимназии усмехнулся:
