– Если бы мы могли обойтись без дипломатических ужимок, человечество давно сделало бы огромный шаг вперед…
– Нет никаких причин сомневаться в грядущей победе русского оружия, – заверил премьер-министр. – Прошлым летом нам выпали тяжелые испытания, была потеряна Польша и часть Прибалтики. Но с тех пор как вы, Ваше величество, приняли на себя звание Верховного главнокомандующего, войска воодушевились, отступление прекратилось…
– Но конца войне всё равно не видно! Вся гвардия, отборные части полегли. Как мне докладывали, еще в первые полгода войны кадровые войска потеряли две трети солдатского состава и треть офицеров. Из семидесяти шести офицеров лейб-гвардии Финляндского полка уже к началу октября позапрошлого года восемнадцать погибли, а более пятидесяти были ранены. Если чернь взбунтуется, кто ее усмирит?.. Войска могут оказаться ненадежными…
– Наполеон сказал: «Я не могу рисковать своей гвардией, своим последним резервом за три тысячи километров от Парижа», однако он всё равно проиграл и войну, и корону.
– Гвардейцами не становятся за несколько месяцев! О проливах мы подумаем после, – решительно изрек государь. – А сейчас вам придется сделать другое правительственное сообщение. Когда будет получен ответ от кайзера.
– Ответ на что, ваше величество?
– На послание, которое я сейчас составлю!
Штюрмер покинул царский кабинет, тщетно стараясь предположить, с каким посланием Николай II намерен обратиться к своему кузену. Сепаратный мир? Разрыв прежних союзнических соглашений и заключение договора с Германией? На фоне военных потерь всё это выглядело совсем некстати. А если учитывать общественное мнение, настроенное против Германии… И против монархии, если быть честным… Премьер был ярым монархистом, но был еще и министром внутренних дел, а потому полицейские донесения читал регулярно.
Оставшись в одиночестве, государь раскрыл «Талисман» и полушепотом прочел: «Что скажешь ты, благородный султан, если ты и я сейчас, перед лицом этого избранного общества, разрешим давний спор по поводу палестинской земли и сразу покончим с этими докучливыми войнами?.. Я брошу свою перчатку, и со всей любовью и уважением мы сразимся не на жизнь, а на смерть за обладание Иерусалимом…»
Император несколько минут взволнованно мерил шагами кабинет, а потом решительно смахнул со стола большую часть депеш и на чистом листе набросал следующий текст:
«Дорогой брат! В прошлом нам не удалось избежать несчастья этой войны, и сейчас, когда жертвы уже неисчислимы, будущее сулит всем нам только новые потери. Взываю к нашей старой дружбе и предлагаю, пока не стало слишком поздно, решить судьбу Европы и мира в честном поединке, как то было принято во времена наших великих предков…»
Получив телеграмму, кайзер, как рассказывали впоследствии приближенные, поначалу высказал предположение, что царственный кузен потерял рассудок. Но потом к ужасу сановников ударил кулаком по столу и вскричал:
– Гром и молния! Это отличная идея!
И продиктовал ответ, начинавшийся словами: «Учитывая сердечную дружбу, узы которой нас связывают с давних времен…»
– Ваше величество! Это же немыслимо! – забыв о субординации, воскликнул начальник Полевого генерального штаба Эрих фон Фалькенхайн.
– Что тут немыслимого? Император Карл Пятый вызывал на поединок короля Франциска. А король Густав Четвертый – Наполеона.
Напомнить кайзеру о том, что Наполеон презрительно ответил шведскому королю, мол, если тому непременно хочется подраться на дуэли, то французский император готов послать к нему любого из полковых учителей фехтования, – никто уже не осмелился. Только главнокомандующий войсками Восточного фронта фон Гинденбург осторожно предположил: быть может, монарху разумнее выставить вместо себя бойца-«защитника», что отнюдь не противоречит ни старинным рыцарским обычаям, ни дуэльным кодексам Европы…
Вильгельм II ненадолго задумался, а потом решительно отверг такую возможность:
– Фридрих Вильгельм, король Пруссии, так и поступил в свое время, но это, увы, не прибавило уважения к нему. И недаром Фридрих Великий говорил, что правитель – первый слуга государства. Настал час и мне доказать это на деле.
– Вот слова, продиктованные истинным благородством! – воскликнул фон Гинденбург.
– Моим подданным вообще следовало бы попросту делать то, что я им говорю, – изрек кайзер, – но они желают думать самостоятельно, и от этого происходят все затруднения…
Известие о возможном личном поединке двух властителей всколыхнуло все умы Германии. Споры были столь горячими, что даже почтенные профессора Берлинского университета готовы были снова перевоплотиться в отчаянных студентов-дуэлянтов, которыми они были когда-то.
– Что вы хотите, господа, тут в действие вступают иные судьбоносные правила, а не те повседневные, к которым мы привыкли! – горячился на собрании преподавательского состава декан исторического факультета. – Ведь не зря недавно почивший профессор Лампрехт, создатель всем нам известной «Истории германского народа» в двенадцати томах, написал такие замечательные слова: «Кайзер Вильгельм – глубокая и самобытная индивидуальность с могучей волей и решающим влиянием».
