«Русский апокалипсис» понарошку и всерьёз

можно объяснить необычайную популярность темы «Апокалипсис всерьёз»? Это ведь не мода, это нечто более глубокое.

Конечно, можно было бы свалить на «кризис среднего возраста». Должно быть, он разом наступил у целого поколения. Ещё три-четыре года назад оно держалось молодцом и строило планы на вечность, а теперь сдулось, устало. И, устав на своём маленьком островке, приписывает, навязывает депрессию всему миру – по крайней мере, всей России. А у людей просто фатальная проблема невостребованности…

Но перечисленные писатели относятся не к одному, а к разным поколениям. Андрей Филенко и Андрей Столяров родились в первой половине 50-х, а Прилепин и Кулагин – в 70-х. Разница между младшим и страшим составляет четверть века. К тому же о какой «невостребованности» можно говорить в отношении Пелевина? Прилепина? Да хотя бы и Столярова, постоянно фигурирующего в кругах, связанных с политическим моделированием?

Тогда, возможно, всё дело в кризисе традиционной книги и, может быть, шире – кризисе традиционной литературы с её обязательным стремлением не только «развлечь», но и «научить», завести разговор на «вечные темы»? Вот уж вряд ли. На дворе у нас то ли десятый, то ли сотый кризис литературы, но в стране, по неполным данным, 20 000 писателей, поэтов, критиков и публицистов. Многие ли из них громогласно сообщают городу и миру о нежелании творить, раз кругом такой кризис?

Возможно, ощущение непробиваемого тупика или, может быть, тупика, пробиваемого какой-нибудь отчаянной зубодробильной революцией, создалось из-за предчувствий новой волны большого кризиса? Там и сям пишут о необходимости обзаводиться «буржуйками», делать запасы крупы и макарон, закупать консервы, делать «схроны» в лесу. Дескать – скоро грянет! Обязательно. Не сегодня, так завтра. Готовьтесь. Экономисты говорят: «От старого мира ничего не останется». Политики комментируют: «Мы даже представить себе не можем, как будет выглядеть новый мир».

Вот тут уже, как говорится, «теплее».

Наш русский писатель, а особенно писатель-фантаст – невероятно чуткий барометр, откликающийся на те страхи, надежды и мечтания, коими полнится общество. Хороший литератор – настоящий человек-измеритель, питающийся лучами коллективного бессознательного. Этот ходячий прибор чувствует «зашкал» задолго до того, как градус беспокойства поднимется до критических величин. И редко ошибается… к сожалению. Потому что радужные эмоции он «ловит» до крайности редко, а в скверных предчувствиях оказывается прав до крайности часто.

То, что подцепили перечисленные выше писатели, очень трудно определить в четких формулировках, рационально. Скорее, речь может идти о весьма сильном ощущении – расплывчатом, но устрашающем.

В двух словах его можно описать следующим образом: мелко и холодно .

Второе, допустим, понятно. Из-под двери будущего сквозит холодом. Мороз ещё не сбывшегося пробирает до костей. Отчего? Да слишком много думают и говорят о том, что там, в «прекрасном далёко», сохранится лишь ничтожная толика человеческого – того, чем жил мир на протяжении нескольких тысячелетий городской цивилизации. Нынче непрестанно борются между собой два мировидения – либерально-прогрессистское и консервативно- почвенническое. Но, видимо, ни одно из них не возобладает, а будет нечто третье, вообще слабо связанное с возможностью сохранить суть человека и полноценную культуру его. Грядущее, кажется, не очень заинтересовано в… людях – если прикладывать к людям традиционное понимание этого слова, а не что-нибудь, невозвратно стирающее нас и на нашем месте малюющее принципиально новую сущность. Кризис когда-нибудь кончится. Не он страшен: как- нибудь перетерпим! Однако не обернутся ли его конечные стадии начальными фазами этой ужасающей трансформации в нечто не-человеческое? Мета-, супер-, транс-… но прежде всего именно не-человеческое.

Оттого-то и холодно. Оттого-то и зябко. Словно стоишь на отмели, и в ботинки наливается ледяная вода, а за воротник непрошеным гостем пролезает ледяной ветер.

Но почему ещё и мелко?

Да из-за того, что новый мир, кажется, не хочет принимать интеллектуальную жизнь старого мира во всей её пестроте и сложности. Происходит стремительное упрощение и уплощение всего и вся. Всё строится в ровные ряды, всё пакуется в брикеты со стандартизированными наклейками, всё загоняется в рамки «конфекции». Высокие смыслы убавляют в росте, сгибаются, мельчают. Глубины обращаются в ровные места, омуты заиливаются.

Улавливая черты нечеловеческого будущего, фантаст чувствует: нас ожидают очень интересные эксперименты над нами, только общество их не хочет. Люди их опасаются. Когда всерьёз повеяло эпохой метагомов, люди стали осторожнее открывать дверь своего дома и приглашать того, кто за нею стоит, зайти.

Писатель всегда один. Он боится, и он чётко понимает, что в одиночку может лишь прокричать об опасности, но не остановить её. А потому, отчаявшись, плодит чёрные апокалиптические сны. Ему так удобнее – чисто психологически.

Но… это именно писатель. Он трусит сильнее прочих, поскольку у него и воображение развито лучше, чем у «молчаливого большинства».

Зато человечество в целом – далеко не столь нервная особа, как фантазёр-фантаст. Когда за ним придут, оно, быть может, не станет покорно отмыкать засовы, а отправит визитёров по другому адресу. Очень дальнему.

Есть такая надежда…

А потому не стоит торопить конец света. Даже мысленно.