ним мехвод был жив, продолжал дышать и глядеть одним глазом перед собой.
Уходя, немцы подожгли танк, но огонь припорошило снегом, и он зачах. Танкист-погорелец вылез из своей могилы только утром, сверяя время по часам мертвого командира. Рука с часами висела прямо перед глазами живого. Часы светились, и по большой точке, выделяющейся и неподвижной, можно было понять, где полночь. Полночь миновала, а на рассвете пружина распрямилась и, на полдня пережив хозяина, часы встали. Танкист отодвинул руку с часами от своего лица и пополз наверх.
Снег смутно белел в темноте. Броня уже остыла, и окалина мазала ладони.
Жизнь начиналась, и уже пять часов длился его день рождения.
Потом он жалел, что не взял часы — никакой мистики, просто забыл.
Демобилизовавшись, он несколько раз вспоминал эти часы.
Они с братом долго ходили по магазинам, и только теперь наконец младший увидел в витрине ГУМа то, что им нужно. Это были часы со звездочкой вместо цифры «двенадцать», звездочкой, что светилась в темноте. Старший брат тоже обрадовался, и блестящая кожа на его щеке еще больше зарозовела.
И вот мы поехали за этим подарком на двойной день рождения.
Танкисты сидели рядом, и я удивлялся тому, как они похожи, хотя разницы у них было лет пятнадцать. И эта детская любовь к будущему подарку меня действительно растрогала.
Вот это я понимал и отчего-то вспомнил детство, вернее, то время, что было «до войны» и приходилось на старшие классы школы.
Тогда все еще были живы, и к отцу пришли гости.
Один был газетчик — кажется, из «Известий». Мне он подарил карточку Чкалова с автографом. Он вообще водил знакомство с небожителями — летчиками и полярниками, летал на Северный полюс.
И вот он стоял посреди столовой в форме батальонного комиссара и рассказывал о только что кончившейся финской войне.
— Вот, — говорил он. — Интересная тема для рассказа. Тяжелый танк идет на подавление огневых точек противника. В большом удалении от своих позиций и перед самыми неприятельскими машина увязает в болоте. Ни тпру ни ну. Все попытки бесполезны. Командир советуется с товарищами. Решают уползти обратно и затем вернуться с буксиром. Водитель отказывается покидать машину. Настаивают. Бесполезно. Экипаж уползает, противник замечает это, открывает огонь.
Корреспондент взмахнул рукой:
— Водитель задраивает люки. Через некоторое время у танка собирается враг. Пробует люки — не поддаются. «Люди ушли, мы сами видели». Однако для острастки дают несколько выстрелов в смотровые щели. Водитель затаился, молчит. «Убит, наверное. Что будем делать? Сжечь?» — «Нет, зачем. Вызовем подмогу, отведем к себе, пустим против хозяев этой машины»… Скоро прибыли три танкетки крага. Прицепили тросы и вытянули машину из болота. Как только она оказалась на твердом грунте, водитель включил моторы, полоснул растерявшихся конвоиров из пулемета, развернулся и повел машину к своим. За ним, влекомые тросами, упираясь, громыхали три танкетки. Так они и дошли до неожиданной для них базы!
Женщины восхищались, а отец сказал хмуро:
— Кончал бы ты петь, Лазарь. Пойдемте лучше к столу.
И они задвигали стульями, а меня погнали делать уроки. Я думаю, что если бы Ване кто рассказал такое в сорок втором, то он просто плюнул бы под ноги рассказчику. Нет, Ваня не плюнул бы — он из крестьян, не преломил бы уважения перед газетчиком.
А вот я к концу войны был бешеный, я бы, может, и не плюнул даже. До трибунала б докатился.
Мы купили часы и тут же обмыли их в рюмочной на улице Герцена. Ваня лишь пригубил, а мы с его братом крепко выпили, и вдруг танкиста- погорельца повело. Мы стали говорить о будущей войне, никто не сомневался в том, что война скоро будет, и в том, что наши танки — лучшие в мире. Но только у американцев была бомба, а у нас были ракеты.
— Я верю в интернационализм, — сказал он. — Негры не будут воевать за американцев. Я верю в братство народов. Я воевал с поляками — с первой армией Войска Польского. У нас было жарко под Студзянками, у нас пожгли половину роты. И тут пришли поляки, пять танков. Меня прикрывал один, с бортовым номером 102, с надписью «Рудый» по правому борту.
Польский танк прикрыл нас, пока мы, как зайцы, прыгали по полю в разные стороны.
Через три дня я вместе с нашим уцелевшим мехводом, пришли к полякам. Оказалось, что из Польши там всего двое — польские части, танковые и авиационные, комплектовались в основном нашими. Наши были в основном офицерами — вот поляки и хоронили своего русского командира. Я застал их, выжигающих гвоздем на фанерке фамилию «Тюфяков». Они уже дошли до буквы «К».
Четвертый польский танкист был грузин с какой-то длинной фамилией, что больше подходила какому-то упырю, а не честному сержанту.
Вот тогда я поверил в наше братство — в интернационализм.
Немецкое наступление 1941 года и то, что я видел в освобожденных городах, уничтожало мою веру в интернационализм. И вот поляки, что воевали в
