– Да.
Зато есть у Сметанина один пунктик, чрезвычайно для нас приятный. Все-таки он провинциал. Вроде меня. Только я из Заокска, а он с Урала. Ему в удовольствие кататься на дорогой машине. На своей дорогой машине, ветер в лицо, а на переднем сидении вообще обзор отличный… Очень удобно: крупное тело Сметанина на переднем сидении.
Из «Философского дневника» Тринегина: «ПОЦЕЛУЙ НА НОЧЬ Если миллиону русских сделать духовную «прививку» от дурости, дав прочитать лучшие вещи Леонтьева, Розанова, а из современных - Галковского, то примерно у 300-500.000 это вызовет одинаковую реакцию, которую вполне можно записать по ведомству естественного родства душ. Прочие меня сейчас не интересуют. У них будет разброс реакций в широчайшем диапазоне: от дебильных и вполне банальных воплей о мракобесии, антисемитизме и тоталитаризме (совокупным термином это можно обозначить как «антисемралитаризм») до ноздревских по форме шумных восторгов. Зачем интересоваться этими? Что интересного в них? Даже если меня насильно учить в течение пяти лет их языкам, видит Бог, я не заговорю: ни по- антисемралитарному, ни по-ноздревски. Природная, так сказать, невосприимчивость. А вот с остальными говорить как раз очень хочется. Но у них, видите ли, какое дело, прививка вызывает позыв к улыбчивому молчанию. По улыбке видно: знает, понимает, чувствует ровным счетом то же самое, что и ты, но молчит, хитрый сукин сын. Красноречиво так помалкивает. Если я, как идиот, выйду на подиум и что-то там заверещу по поводу любви, 500.000 тысяч замечательных людей немедленно от меня отвернуться. Правильно, правильно. По Москве и Питеру носятся восторженные орды с одним воплем на устах: «Мама, я Пушкина люблю!». Или перед выборами отсыпят червонцев журналистам, как водится, и цветущие женщины вполне традиционной сексуальной ориентации легко перквалифицируются в ядреных геронтофлобок (некрофилок): «Люди, я Ельцына люблю!», а импозантные мужчины столь же традиционного разлива - в матерых копрофагов: «Я Черномырдина люблю!» Нет, бывают, я сам таких видел, бывают-бывают в подростковом, в основном, возрасте восторженные натуры, хлебом их не корми, дай выйти на площадь Красную и прокричать: «Светку Соколову из третьего подъезда жарко очень я люблю!», а заполночь намалевать пульверизатором такого же содержания текст на стенах мочой пропахшего подъезда. Александр Сергеевич, простите Бога ради, что мы Вас общенародно измазываем восхвалениями! Вас макнули в тираж, так уж Леонтьева с Розановым не хотим отдавать на макание, пусть останутся в душах наших тем, что они есть. А что они есть для меня и этих 500.000 на миллион русских, образованных русских, во всяком случае? Вот представьте себе женщину или мужчину, словом, человека, который вам необыкновенно дорог: жена, брат, мать, любимый, дочь… Вы вечером сели за работу и вскоре утратили ощущение времени. Заработались, одним словом. На часах уже рано, а не поздно. А она (он), утомившись ожиданием, дремлет. Книжка выпала из рук и закрылась. Ладонь под подушкой. Настольная лампа все еще горит. Вы подходите, поправляете одеяло и целуете легчайшим прикосновением, лишь бы не потревожить чуткий сон. Поцеловав, смотрите на это родное существо и все никак не можете оторваться… Прокричать потом об этом сумеете? Ну вот и мы не кричим о Розановых и Леонтьевых. Мы одинаково молчим и одинаково улыбаемся». Стоял невообразимо жаркий май. По пятницам, с вечера, Серебряный бор превращался в средоточие тьмочисленных пилигримажей. Троллейбусы натужно стонали, едва вытягивая туго набитые утробы из переполненного мегаполиса. Навстречу им с такими же стенаниями ползли такие же колоссальные огурцы на колесах, по самое горлышко заполненные семенами… Семена, почти всегда розоватые или вовсе красные - с нездоровым майским загаром поверх еще зимней бледной кожи - стиснутые со всех сторон, поругивались, дышали перегарами, совершали однообразный троллейбусный недосекс. И все же чувствовалось, что мало, мало, что настоящее пекло еще не пришло, оно на подходе. «Жигули» с тремя террористами на борту подъехали к Хорошевскому мосту. Философ вел машину, Евграфов задумчиво полистывал «Москвудодома», Гордей вертел головой. Этот мост, по общему мнению терористов, - ключевой пункт всей акции. Серебряный бор, как известно, представляет собой обширный остров, прикрепленный к внешнему миру одной-единственной деталькой, по коей можно пройти и проехать, а не проплыть или, скажем, перелететь. Деталька - Хорошевский мост, всадничающий на канале Московское спрямление, который изуродовал честный полустров до состояния неизлечимого острова. До Хорошевского моста в Сметанина стрелять было просто негде. Это же Москва! Для густопсовых профессионалов пальба в центре города - на Беговой улице, Хорошевском шоссе или даже на проспекте Жукова (уже не очень центр, но все равно широкая улица, вся в домах) - могла бы, возможно, окончиться счастливо. Да что там, неробкий снайпер без особого риска убил бы Сметанина, целясь с какого-нибудь чердака. Но для бодрого совершения теракта, который задумали три вопиющих непрофессионала с двумя большими, тяжелыми, полностью лишенными глушителей автоматами, требовались тепличные условия, тишина и покой, комфорт. Им никто за это денег не заплатит, трем исполнителям, то есть. Работать приходится на одном энтузиазме. Прямо за мостом автолюбителей ожидал пост милиции. Дорога перегорожена. Дальше пускали только машины серебряноборцев. По каким-то особым пропускам. Оно и понятно: слишком много на благословенном неизлечимом острове дач, принадлежащих серьезным основательным людям, до которых и Сметанину неблизко. Для чего им шум, толпы «Жигулей», небезопасное любопытство пришлых скаутов? Совершенно ни к чему им все это. Но жизнь, она в России разделена слабопроницаемыми перегородками на очень отдельные слои. Наподобие коктейля «Трехцветный флаг». Только цвета - в другой последовательности. Если полоса наверху - аристократически- голубая, то внизу она совершенно красная, и каждому третьему снятся лапти и наган. Поэтому любой закон, любую инструкцию и любой приказ, конечно, придумали не наши, кровопийцы, относиться к нему стоит соответственно. Да и выполнять их тоже будут не наши - уже с противоположной точки зрения. Не наши, быдло. Надеяться на них стоит соответственно. Тринегин рассказал милиционеру сказку о том, как он вот только приятеля подвезет, и сейчас же уедет. Видно, был конец милицейской смены, да хотя бы и апогей, не нашлось у постового словесной резвости, махнул он рукой, ему это надо?…Они катались вот уже скоро час. На 4-й линии подходящего места не сыскалось. А на Таманской - слишком шумно. Троллейбусные остановки. Ходят люди. Очень много людей. Дальше от моста и ближе к повороту на 4-ю линию их, правда, поменьше. Потише. Но до такой степени все прозрачно! Все обозреваемо и голо.
