работа киллера небось денег стоила.
Я принял соболезнования. Я ничего не сказал. Но мысленно выразил ему свои.
— На, скупердяй, — сказал Пухлый, протягивая мне три целехоньких патрона БЗ-41 для противотанкового ружья.
— Я не скупердяй. — Я потряс патроны над ухом. В них отчетливо шебуршился порох. — Просто у меня их мало, а они мне нужны.
Пухлый понимающе усмехнулся. На его искарябанной роже это выглядело как зловещая гримаса.
Я тоже оскалился в ответ. Вова несколько скис. Ксения, с которой я последний раз виделся на поминках, сказала, что у меня «ожесточилось» лицо. Что было неудивительно — после гибели тестя я стал воспринимать мир весьма цинично. Я разуверился в людях. Любой мог предать меня.
И я решил начать отстрел предателей.
— Ты стал на черта похож, — заметил Пухлый, когда мы выезжали на Мурманское шоссе. На даче он переоделся в цивильное и теперь выглядел просто уродом, а не милитаризированным уебком непонятно какого рода войск.
— Какой есть, на то и похож, — ответил я. — Кажется, я при жизни переселился в ад. Друзья детства охотятся за мной в лесу, деловые партнеры после заверений в добром сотрудничестве стремятся меня убить — с чего благоденствовать?
— Рыжий в город приехал, — сообщил Чачелов.
— Видел его? — встрепенулся я. — А Диме сказал?
— Я его жене иногда позваниваю, она говорит, что приехал. Димону не стал звонить. Да и чисто по жизни, что он сейчас может?
— А ты что можешь? Зачем тогда звонишь Богунову?
— Я хочу с ним встретиться раньше, чем он встретит меня в темном парадняке, — глубокомысленно заявил Пухлый. — Вован сейчас не в себе после Синявы. Он будет валить нас по одному, чтобы не оставлять живыми свидетелей его неудачной охоты. Он так воспитан. Отец растил его как сверхчеловека, привыкшего добиваться результата любым путем. Он привык доводить дело до конца.
— Припоминаю, — вздохнул я. Подобная черта характера у Богунова действительно имелась. Он был очень требователен к себе. На раскопках пахал за троих: помимо того что силушкой его Бог не обидел, Вова еще и работал как ни с чем не считающаяся холодная машина. Он был фанатиком в достижении поставленной цели. Теперь это свойство личности обернулось против нас. — Боюсь, что Рыжего нам придется замочить.
— Я тоже так думаю, — неохотно признался Пухлый, помолчав. — Но мне этого очень не хочется. Он хотя и аморальный типус, но все-таки друг.
— Твой друг тебя же и грохнет, — проворчал я.
— Я попробую с ним договориться.
— Рискуй.
Тут я окончательно понял, кто был снайпером, застрелившим Анатолия Георгиевича, полагая, что убивает меня, — Вова Богунов! Это был его стиль — пуля в сердце. Так учат снайперов в армии. Так же он застрелил Акима и трех охотников. Остальных он зарезал. Но не из жестокости, а по необходимости. Вова был действительно холодной машиной. Военная служба сделала его профессионалом отвратительного труда. Лесника я в расчет не беру — так с ним поступил бы всякий трофейщик: синявинский шериф честно заслужил поганую смерть.
Я отвез Пухлого домой и поехал на свою квартиру. Не везти же, в самом деле, противотанковые ружья скорбящей родне! Да и без необходимости созерцать их кислые лица желания маловато, равно как обитать в душной атмосфере тещиного жилья.
Я позвонил в Борину дверь. Открыла его мама.
— Бори нет, — сказала она. — Он уехал.
— Давно? — спросил я.
— Дней пять назад.
— Не сказал куда?
— На какое-то озеро в Новгородскую область.
— Как жаль, — сказал я.
Боря выполнил обещание и слинял. Недурно было бы слинять и мне, но я не мог. Теперь, когда вместо безликого «Светлого братства» возникли вполне конкретные люди, желающие моей смерти, я должен был действовать. Глупо было идти на попятный, соглашаться продавать Доспехи и заключать мирный договор. Истинные арийцы имели характер нордический, твердый и прощать врагу великие прегрешения не собирались. Они в полной мере продемонстрировали свое вероломство, заставив Рыжего отрабатывать заплаченное грязное жалованье. Богунов, конечно, доведет дело до конца, он это умеет. Я не должен сидеть и гадать, что пронзит мое сердце: пуля или нож.
Рыжий оказался мастером устраивать засады — не зря воевал в Боснии на стороне мусульман. Сарацины известные головорезы. Чему он научился у них, я уже знал по Синяве: ничему хорошему.
Отмывшись под горячим душем от лесной грязи, я достал из серванта початую бутылку «Реми Мартина» и с ходу принял полтишок. Повторно наполнив бокал, уселся в кресло и погрузился в размышления. Думы были невеселыми — все больше о сарацинах и резне. Кресло я задвинул глубоко в угол, чтобы не светиться напротив окна. Снайпер на соседней крыше уже стал моим ночным кошмаром.
