– Ах, нет-нет, что вы! Пусть Фрике остается. Если это из-за меня, то, право, не стоит волноваться. Ее присутствие меня вовсе не смущает. Честное слово. Она действительно может что-нибудь припомнить – то, что, возможно, упускаем из виду мы, считая несущественным.
Фрике скорчила гримасу, которая одновременно могла выражать удовлетворение и презрение. Ее мать, воздев руки в знак смирения, посмотрела на Джини несчастным, затравленным взглядом. Еще минута, и об интервью можно будет забыть. Джини оставалось только одно – забыть о сантиментах.
– Скажите, миссис ван дер Лейден, а не могли бы вы на словах описать мне Аннеку – какая она была? Знаю, как вам сейчас нелегко, но в сложившихся обстоятельствах…
– Конечно. – Руки на коленях женщины снова судорожно сжались. – Еще одна девочка мертва, третья пропала. Господи, да разве кто-нибудь поймет лучше меня, что сейчас на душе у их родителей? У меня самой сердце разрывается от боли. Ах, если бы я хоть чем-то могла помочь им, но…
– А вы расскажите, что нравилось вашей Аннеке. Для некоторых это могло бы стать настоящей помощью. Она любила кино, танцы? Ей нравилась музыка или…
– Да, ей нравилась музыка. Кажется, современная, ну в общем, такая, какую любят почти все девочки в ее возрасте. И еще ее интересовала одежда. Она покупала время от времени журналы мод. Так ведь, Фрике? Иногда между нами случались споры – вы знаете, о чем обычно спорят мать и дочь, – о прическе, косметике, тряпках. Но ничего серьезного не было, уверяю вас. Аннека была очень хорошей девочкой. Может быть, не такой способной, как Фрике, но очень душевной, впечатлительной. У нее было сильно развито воображение. Кроме того, она была очень общительна. У нее всегда было много друзей. Со многими она переписывалась. Аннеке писали со всего света – ей так нравилось получать письма и открытки, тем более что у нее были удивительные способности к языкам. Она обожала путешествовать. Мы всей семьей ездили в Италию и Испанию, бывали в Швейцарии – катались там на лыжах. В прошлом году Аннека ездила вместе со своим классом в Париж, а в позапрошлом – в Лондон. Помню, сколько восторгов тогда было. Еще она ходила в балетную школу. Очень хорошо умела танцевать, была грациозной и…
Очевидно, именно эта обыденность повествования и оказалась последней соломинкой, которая сломила Эрику ван дер Лейден. По ее внезапно побледневшему лицу было видно, как пришло к ней осознание страшного факта: да ведь под это описание подходит любая другая девочка из любой так называемой приличной семьи! Поняв собственную неспособность передать словами то, какой была ее дочь – такая родная, такая неповторимая, – женщина задохнулась на полуслове. Слезы подступили к ее глазам. Сделав рукой извиняющийся жест, она поднялась со стула и отвернулась.
Джини ожидала, что Фрике тоже вскочит с места, подбежит к матери, обнимет ее, постарается успокоить. Однако та и не думала вставать. Она продолжала сидеть в кресле, наблюдая за происходящим с угрюмо-снисходительным видом. Джини встала.
– Миссис ван дер Лейден, – проникновенно обратилась она к плачущей женщине, – я вижу, для вас это невыносимо. Простите меня. Очевидно, мне лучше сейчас уйти…
– Нет-нет, что вы… Вы приехали издалека, и я пообещала, что поговорю с вами. Может быть… Знаете, мне хотелось бы показать вам фотографию Аннеки. Я сейчас принесу ее вам. Одну минуточку…
Она вышла из комнаты. Наступило тягостное молчание. Джини снова опустилась на стул и взяла в руки бумажку, которую ей уже показывала мать Аннеки. Это была прощальная записка девочки, датированная вторым апреля прошлого года. К ней был приложен листок, на котором другим почерком – ровным и аккуратным – был написан перевод. Специально для Джини. Записка гласила:
«Дорогие мама и папа. Вчера я познакомилась с новым другом, его зовут Стар. Это прекрасный человек, очень добрый. Мы с ним уезжаем на несколько дней в Англию. Вернусь в пятницу. Из Англии позвоню. Не волнуйтесь за меня. Крепко целую. Ваша Аннека».
С момента, когда была написана эта записка, прошло девять месяцев. Родителям больше не суждено увидеть дочь живой. Для любого человека, у которого есть ребенок, не могло быть кошмара страшнее, чем этот – воплощенный в небрежно оторванном клочке бумаги с торопливыми каракулями. Наивность и беспечность записки были настолько кричащими, что у Джини мороз пробежал по коже.
– А ведь она всерьез верит во все это.
Никак не ожидав услышать голос Фрике, Джини вздрогнула.
– Прости, не поняла…
– Я это о мамаше. – Фрике лениво выползла из кресла. – Она свято верит во всю ту чепуху, которую только что тут молола. Переписка с друзьями, уроки балета… – Она смерила журналистку взглядом с головы до ног. – Да и ты, гляжу, поверила.
– Вовсе не обязательно. – Джини ответила ей столь же холодным взором. – Твоя мать по-настоящему пыталась помочь мне. Может быть, конечно, она в чем-то и заблуждается, но…
– В чем-то? Мягко сказано! Мой папаша тоже, как ты выразилась, заблуждается. Они никогда не понимали Аннеку. И не знали ее совсем.
– Послушай, у тебя есть, что сказать мне?
– Очень может быть.
– Так не лучше ли вместо того, чтобы тянуть время, перейти прямо к делу?
Девчонка зарделась, но затем, пожав плечами, отвернулась с наигранным равнодушием. Джини терпеливо ждала. Чутье подсказывало ей: не надо ни давить, ни умолять. Первое слово было за Фрике, а это значило, что вскоре будет и второе.
– Здесь не место говорить об этом… – Девочка явно еще колебалась. – Знаешь Лейдсеплейн? Большая такая площадь возле Вондель-парка.
– Знаю, в Амстердаме я не в первый раз.
– Там на углу есть кафе. Называется «Рембрандт». В нем через полчаса и встретимся. У меня как раз на это время назначен урок скрипки, но я сбегу. Ничего, она не узнает.
– Но Фрике…
Однако девушка уже направлялась к выходу. На прощание она бросила на Джини насмешливый
