– Причина не писать стихи?
– Мне говорили, что заключенных в управе заставляют сочинять стихи, чтобы получить еду.
– Какая жестокость. И это делает их поэтами?
– Пауки не слишком критичны, как я понимаю.
Он будет там заключенным другого сорта. Не в тюрьме, но под наблюдением, ему запретят уехать. «Это безумие не такое забавное, каким он хочет его представить», – думает Шань.
По-видимому, он пришел к такому же выводу.
– Я просил вас спеть мне одну-две ваших песни, если помните.
Помнит ли она? Мужчины говорят самые странные вещи. Но она качает головой.
– Не сейчас. Не так.
– Спальня – подходящее место для поэзии. А для песен тем более.
Она опять упрямо трясет головой, глядя вниз.
– Почему? – мягко спрашивает он.
Она не ожидала мягкости. Встречается с ним взглядом через комнату.
– Потому что вы не за этим пришли, – отвечает она.
Его очередь промолчать. И снаружи тоже почти все стихло после той смерти в саду. Ветер в сливах. Весенняя ночь. А теперь, понимает Шань, она все- таки боится.
«Нелегко, – думает она, – прокладывать путь в мире и настаивать на своем праве выбрать новый путь». Мужчина никогда еще не касался ее. Она должна выйти замуж в начале следующего года.
А этот мужчина старше ее отца, его сын старше нее, первая жена умерла, вторая живет в семье его брата, потому что Лу Чэнь не возьмет ее с собой на остров, что бы он ни говорил о том, что едет на юг не для того, чтобы умирать. У него были наложницы, он писал стихи для них и для куртизанок из квартала удовольствий. Говорят, что если он упоминал имя девушки из дома под красным фонарем в стихотворении, она могла утроить свою плату. Она не знает, берет ли он с собой на юг какую-нибудь женщину.
Она так не думает. Поедет его сын, чтобы составить ему компанию. И, возможно, чтобы однажды похоронить отца или привезти его тело на север для погребения, если позволят.
Лу Чэнь говорит:
– Я не так тщеславен или дурно воспитан, чтобы вообразить нечто большее, чем беседа с вами сегодня ночью.
Она вздыхает. И с этим вздохом (с его словами) ее страх улетучивается так же быстро, как расцвел в ее душе. Она даже способна улыбнуться – осторожно, опустив глаза.
– Даже вообразить? – спрашивает она. И слышит его смех – это ее награда.
– Я это заслужил, – говорит поэт. – Но, госпожа Линь… – Его тон изменился, она поднимает глаза. – Мы можем многое вообразить, но не всегда позволяем этим видениям увидеть свет. Мы все так живем.
– Это обязательно? – спрашивает она.
– Думаю, да. Иначе мир рушится. Например, есть люди, которых я убивал в своем воображении.
Она догадывается, кем могут быть один или двое из таких людей. Она переводит дух, находит в себе мужество.
– Я думаю… я думаю, вы хотели оказать мне честь, придя сюда. Поделиться со мной этими мыслями. Я знаю, какая пропасть нас разделяет, из-за моего пола, моего возраста, моей неопытности. Я только хочу вам сказать, что я не… что вам не нужно…
Она задыхается. Нетерпеливо трясет головой. Но продолжает наступать.
– Вы не должны считать, что я бы оскорбилась, если бы вы вошли сейчас в эту комнату, Мастер Чэнь.
Вот. Сказано. И мир не обрушился с грохотом. И другой зверек не вскрикнул снаружи. Пылающие солнца не падают, пронзенные стрелами легенды.
И она не будет, она не будет жить, подчиняясь тому, что думают и говорят другие. Потому что это та жизнь, тот путь, тяжелый и одинокий, на который поставил ее отец, не понимая, что он будет таким. Он не имел такого намерения, когда начал учить ее, и они обнаружили вместе, что она быстрее, умнее, и, возможно, даже глубже, чем почти любой знакомый им мужчина.
Но только не этот мужчина. Он смотрит на нее сейчас с другим выражением лица. Но он не сделал шаг вперед, и какой бы она ни была, какой бы смелой ни старалась себя сделать, она не может подойти к нему. Это выше ее сил.
Неожиданно он говорит:
– Вы можете заставить меня заплакать, госпожа Линь. Думая о вашей жизни.
Она заморгала в ответ.
– Я не хочу этого.
