— Забира, — снова попытался заговорить он.
Тогда она сменила позу гибким и плавным движением и теперь очутилась сверху, двигаясь с еще большим пылом, его плоть все еще находилась внутри нее, во влажных ножнах. Ее рот опустился, накрыл его губы. Ее дыхание пахло мятой, ее поцелуи были похожи на пронизывающий огонь. Она заставила его замолчать, ее язык трепетал, как крылья колибри. Ногти ее вонзились ему в бок и прошлись сверху вниз. Он охнул.
И отвернулся.
Потом с усилием поднял руки и схватил ее за плечи; мягко, но так, чтобы она не смогла снова вывернуться. В темноте он попытался разглядеть ее глаза, но смог различить лишь тень ее лица в форме сердечка и занавес ее черных волос.
— Забира, — сказал он, испытывая совершенно неожиданную боль, — тебе не нужно себя наказывать и сдерживать горе. Ты можешь предаться скорби. Это дозволено.
Она замерла, пораженная, словно ее ударили по лицу. Ее тело дугой выгнулось назад, и это было первое неконтролируемое движение за весь вечер. На долгое мгновение она замерла так, застывшая, неподвижная, а потом, испытывая искреннее горе и одновременно облегчение, Аммар услышал, что у нее вырвался хриплый, неестественный звук, словно что-то надорвалось в горле или в сердце Забиры.
Он медленно спустил ее вниз, пока она не вытянулась вдоль его тела, но не так, как во время их прежних соприкосновений. И во тьме этой комнаты, прославленной свидетельницы сплетений узоров страсти, Аммар ибн Хайран обнимал женщину, возлюбленную человека, которого он убил, и как мог утешал ее. Он дарил ей учтивость и пространство своего молчания, и она наконец позволила себе заплакать, оплакивая глубину своей потери, любовь, исчезнувшую в одно мгновение в этом горьком мире.
«Горький, насмешливый мир», — думал он, все еще пробираясь наверх сквозь эти ароматные, обволакивающие зеленые воды. А затем, словно он действительно прорвался на поверхность сознания, ибн Хайран очутился лицом к лицу с истиной и признал ее: Забира сказала правду там, на террасе, когда садилось солнце.
Он сегодня убил жестокого, подозрительного, умного, бесконечно честолюбивого человека. Человека, которого любил.
Львы умирают. Любовники умирают или их убивают. Мужчины и женщины в своей гордости и безумии совершают милосердные и чудовищные поступки, а звезды Ашара смотрят вниз и им все равно, или не все равно.
Они так и не вышли из его комнаты в ту ночь. Аммар снова приказал принести подносы с холодным мясом и сыром, с фигами и гранатами из собственных садов. Они поели при свечах, сидя на кровати, скрестив ноги, в молчании. Потом они убрали подносы и задули свечи, и опять улеглись вместе, но не совершали движений страсти.
Они проснулись перед рассветом. В сером свете, который постепенно заполнял комнату, она рассказала ему, не дожидаясь его расспросов, что в конце лета обоих ее сыновей, по древнему обычаю, тайно послали в качестве приемных детей к эмиру Рагозы — Бадиру.
Рагоза. Она сама приняла это решение, тихо сказала она, сразу же после того, как доставили в Картаду поэму ибн Хайрана, в которой он критиковал и высмеивал правителя. Она всегда старалась опережать события, а поэма прозрачно намекала на грядущие перемены.
— Куда ты поедешь? — спросила она у него. К тому времени утренний свет уже проник в комнату. Они слышали снаружи пение птиц, а в доме шаги деловитых слуг. Она сидела, снова скрестив ноги, завернутая в легкое одеяло, как в пастушескую накидку, на ее лице остались полосы краски после ночных слез, спутанные волосы падали в беспорядке.
— Если честно, у меня еще не было времени подумать об этом. Мне только вчера утром приказали отправляться в ссылку, помнишь? А потом, когда я приехал домой, меня ждала весьма требовательная гостья.
Она слабо улыбнулась, но не шевельнулась, ждала, ее темные, покрасневшие глаза не отрывались от его лица.
Он действительно не думал об этом. Еще вчера утром он ожидал триумфального возвращения домой, в Картаду, чтобы руководить политикой и
