и уважаю. Смотри, женщины ждут тебя. Иди и заканчивай игру, а потом пусть займутся твоим ухом, коран. Я опасаюсь, что, когда смоют эту кровь, ты станешь похож на де Талаира.
Фактически это был резкий отказ, он разговаривал с ним, как знатный сеньор с многообещающим молодым бойцом, но Блэз, хотя он хорошо это понимал, не знал, как изменить положение. Валери сделал это за него.
— Один вопрос остается без ответа, господин мой, — тихо сказал герцогу кузен Бертрана. И Уртэ повернулся к нему, хотя не захотел повернуться к Рюделю. — Не стыд ли заставляет тебя держаться так прямо? Стыд, потому что ты ступил вместе с аримондцем на темную дорогу убийства, тогда как остальные, включая эна Бертрана, пытаются спасти Арбонну от гибели, которая, как мы знаем, ей грозит. Как далеко в настоящее ты готов нести прошлое независимо от того, убил ты ребенка или нет?
На мгновение Уртэ потерял дар речи, и в этот момент, ощутив спад собственной ярости и прилив удовлетворения, подобный прохладному дуновению ветра, Блэз вежливо кивнул и повернулся к нему спиной на глазах у всех зрителей. Он слышал, что друзья следуют за ним, когда он зашагал к павильону правительницы Арбонны и королевы Двора Любви, оставив герцога Мираваля стоять в одиночестве на траве с луком в руке рядом с телом его мертвого корана. Яркие лучи солнца освещали их обоих…
Канцлер Робан, скромно ожидающий у задней стены бело-золотого павильона графини, увидел, как сын Гальберта де Гарсенка повернулся спиной к Уртэ де Миравалю и направился к ним. Он поморщился. Он не слышал ни слова из того, что там говорилось, конечно, но сами их жесты выражали холодное противостояние.
Этим утром события развивались с поразительной быстротой и все устремлялись к одному и тому же завершению. Ему по-прежнему не нравилось происходящее — оно было слишком ярким, слишком дерзким для Робана, — но он вынужден был согласиться, что гораутец действовал с подлинным изяществом. В свете того что сейчас произошло, он уже не мог серьезно заявить, что сомневается в этом человеке. Он может потерпеть неудачу, они все могут потерпеть неудачу в этом деле, но Блэз де Гарсенк не оставил себе никакой возможности предать их, когда поднял над своим шатром знамя королей Гораута в это утро.
Робан сделал неприметный жест, и один из его людей, стоящих на расчищенном пространстве позади павильона, поспешно подскочил к нему. Он велел ему бежать за лекарем графини, а также за жрицами-целительницами.
Он увидел, как стоящий посреди поля Уртэ де Мираваль с опозданием повелительно взмахнул рукой, подозвал двух коранов и велел им унести тело аримондца. Робан большую часть жизни провел при дворе. Он хорошо знал, почему Уртэ произвел этот блестящий выстрел из лука с дальнего расстояния из-за шатра. Он не сомневался: герцог был уверен, что найдет Блэза уже мертвым, когда явился в комнату Делонги вместе с графиней позавчера ночью. Им не руководила какая-то особая ненависть к молодому корану — весьма вероятно, де Мираваль даже не знал, кто такой Блэз, — это был бы просто еще один удар, еще один глупый, мелочный, разрушительный удар в бесконечной войне Мираваля и Талаира. Бертран ценил гораутца и держал его возле себя; поэтому Уртэ де Миравалю было бы приятно видеть его мертвым, и в других основаниях он не нуждался. После этого аримондец был бы брошен на милость судьбы, как и случилось, а иметь дело с неудобной, возможно, опасной дамой из Портеццы пришлось бы графине. И Робану, конечно; трудные дела всегда доставались Робану.
Он смотрел, как приближается Блэз де Гарсенк, он шел с явным трудом. На некотором расстоянии позади него двое одетых в зеленое коранов Мираваля бежали по траве, повинуясь приказу своего господина. Робан был вдумчивым человеком, и ему уже давно казалось странным — и сейчас он опять удивился, — что ни один из ударов враждующих герцогов не был направлен друг против друга. Словно каким-то невысказанным, непризнанным образом они нуждались друг в друге, чтобы оживлять горькие воспоминания о тех давних годах, давать друг другу основание для продолжения жизни, каким бы необъяснимым это ни казалось.
Робану это представлялось смехотворным, безнадежно иррациональным, непонятным, как языческий ритуал, но одновременно было правдой и то, что однажды сказала графиня: практически невозможно вспомнить об одном из этих людей и не вспомнить тут же о другом. Они прочно связаны друг с другом, подумал Робан, смертью Аэлис де Мираваль. Робан поднял глаза и увидел Бертрана, непринужденно и свободно сидящего в кресле под золотистым навесом графини. Он широко улыбался, глядя на то, как Уртэ шагает впереди своих коранов, уносящих с поля тело аримондца.
Это никогда не прекращалось. И никогда не прекратится, пока оба они живы. И кто знает, каких людей — и какие страны — они затянут вместе с собой в черную сеть, оставшись навсегда в том времени, более двадцати лет назад, когда в Миравале умерла черноволосая женщина?
Человек, который только что заявил свои права на трон в Горауте, стоял сейчас перед правительницей. Робану показалось, что он выглядит не так, как прежде, даже делая скидку на то, что, когда канцлер видел его в прошлый раз, он лежал связанный и почти голый на постели женщины. Гораутец, несмотря на очевидную боль от ран — из его разрубленного уха капала кровь, — держался с достоинством, стоя перед двумя царственными дамами Арбонны и королем Валенсы. И он был не так молод, как думал сначала Робан. В выражении его лица в тот момент читался намек на печаль. Такого выражения не бывает у молодых людей.
Позади него стояли кузен Бертрана и сын Виталле Коррезе и еще третий коран в мундире замка Бауд. Они уже выглядят, как его свита, подумал канцлер. Или манеры самого гораутца создавали такое впечатление? Может ли само заявление о правах вызвать столь большие перемены? Может, решил
