Он покачал головой. Попытался внести ясность:
— Но вы здесь намного дольше, чем мы.
Ее очередь молчать. Он смотрел на нее во все глаза, впитывая взором ее стройную грациозность, ее «непохожесть». Груди у нее были маленькие. Идеальные. Чуть раньше она выгнула свое тело дугой над ним, в исходящем от нее свете. Он вдруг подумал о том, как ему теперь молиться, какие слова он может произносить. Просить прощения у своего бога за это? За нечто такое, чего, по уверениям священников, даже не существует?
В конце концов она сказала:
— Я думаю, что… скоротечность делает для вас этот мир еще более дорогим.
— И более болезненным?
Цвет ее волос на неуловимую толику оттенка снова приблизился к серебру.
— Более дорогим. Вы… больше любите, потому что так быстро теряете. Нам неведомо… это чувство. — Она сделала рукой движение. Словно попыталась дотянуться до чего-то. — Мы тоже умираем. Просто это происходит…
— Дольше.
— Дольше, — согласилась она. — Если нет железа.
Его пояс и меч остались в церкви в Эсферте. Он с новой силой ощутил горе: это было одно из присутствующих здесь чувств. То, что она только что сказала. «Вы больше любите, потому что быстро теряете».
— Мой брат все еще с царицей?
Она приподняла брови.
— Конечно.
— Но он не останется с ней навсегда.
— Ничего не бывает навсегда.
Рожденный в мир с этим знанием.
— Что случается с ними потом?
— С ее возлюбленными? — Она пожала плечами. — Я не знаю, правда. Они уходят, когда выбирают нового. Ты их не видишь, и через некоторое время ты…
— Забываешь.
Она кивнула. Увидела, что он расстроен.
— Пройдет много времени, пока он ей надоест, — сказала она. — Он пользуется уважением и большой любовью.
— А после он исчезнет навсегда. Вот это — навсегда.
— Почему исчезнет? Зачем так на это смотреть?
— Потому что нас так учили. Что есть гавань для наших душ, а его душу отняли, и она теперь не найдет бога. Может быть… именно это нас и пугает в вас. То, что вы можете сделать это с нами. Возможно, мы когда-то знали это о феях.
— Когда-то все было иначе, — согласилась она. И через мгновение застенчиво прибавила: — Тогда мы умели летать.
— Что? Как?
Она повернулась, все еще застенчиво, чтобы показать ему спину. И он ясно увидел выступы, твердые, размером меньше груди, посередине лопаток и понял — это все, что осталось от прежних крыльев фей.
Он представил их себе, создания, похожие на нее, летящие под голубой луной или серебристой или на закате. У него горло перехватило от красоты этой воображаемой картины. Давней картины мира.
— Мне очень жаль, — произнес он. Он протянул руку и провел ладонью по одному выступу. Она вздрогнула и повернулась к нему лицом.
— Вот, опять. То, как ты думаешь. Печаль. В тебе ее так много. Я… мы… не живем с этим. Это из-за быстротечности, да?
Он обдумал это, ему даже не хотелось гадать, сколько ей лет. Она говорила на языке сингаэлей так, как его дед.
Он сказал ей об этом.
— Ты говоришь на моем языке так красиво. А как звучит твой родной язык?
Она на мгновение удивилась, потом улыбнулась, и ее волосы вспыхнули, отражая настроение.
— Но это и есть мой язык. Откуда, по-твоему, твой народ его узнал?
Он уставился на нее, потом закрыл рот.
— Наш дом — в этих лесах и озерах, — сказала она. — На западе, там, где солнце опускается в море в конце дня. Между нами не всегда было такое большое… расстояние.
Он думал, напрягая все силы ума. Люди говорили о музыке в голосах и словах сингаэлей. Теперь он знает. Знание, как эта ночь, которая перевернула мир. Как же ему теперь молиться? Она смотрела на него, по-прежнему забавляясь.
