Он все еще держал в руке меч. Кажется, это глупо. Он вложил меч в ножны. Усиленно соображал. Ему это хорошо удавалось.
— А юноша?
— Отправился в Йормсвик после того, как чары покинули его. Хотел завоевать славу, смыть с себя позор. И он это сделал.
Он боролся с совершенно неожиданным желанием улыбнуться.
— А молодая женщина? Ota впервые заколебалась.
— Она стала вёльвой острова Рабади.
Желание улыбнуться пропало так же внезапно, как появилось. Он не мог бы выразить словами почему. Прочистил горло. Сказал:
— Значит, это ее великая и славная судьба.
После еще одной паузы, молчания в темноте, он услышал, как она сказала, оставаясь тенью, силуэтом в ночи:
— По правде сказать, не такую судьбу она бы выбрала, если бы была… другая дорога.
Берн обнаружил, что ему надо набрать в грудь воздуха, чтобы заговорить. Сердце его сильно билось, как недавно в Кампьересе.
— В самом деле? А захотела бы она… уехать с острова, построить другую жизнь?
Голос собеседницы зазвучал мягче, стал не таким уверенным. «Как мой», — подумал Берн.
— Возможно, захотела бы. Если бы кто-нибудь увез ее. Эта жизнь… ее можно построить и здесь. Другую жизнь. Здесь, на острове.
Он покачал головой. Пытался заставить себя дышать нормально. По-видимому, он немного лучше знает мир, чем она. По крайней мере, в этом вопросе.
— Я так не думаю. Если она была вёльвой, ей будет слишком трудно жить здесь… обычной жизнью. Слишком большой властью она обладала. Это слишком маленький остров. Та, что станет вёльвой после, не захочет видеть ее здесь.
— Следующая вёльва может дать разрешение, освободить от власти, — возразила она. — Такое случалось.
Он об этом не знал, надо полагать, она знала.
— Зачем ей это делать?
Она несколько секунд подождала. Потом сказала:
— Подумай.
Он подумал и понял. Почувствовал покалывание в затылке. Иногда это означало, что полумир, духи, где-то близко. Иногда это означало нечто другое.
— О, — сказал Берн. — Понимаю.
Она осознала с каким-то восторгом, что он действительно понял. Она не привыкла к мужчинам, которые так быстро соображают. И сказала все еще осторожно:
— Твоя мать попросила меня встретить тебя дома, сказать, что она ждет в поселке, если ты захочешь ее увидеть. И передать тебе, что дверь сарая снова нуждается в починке.
Он молчал, впитывая все это.
— Я умею это делать, — ответил Берн. — Откуда ты знаешь, что она сломана?
— Мы вместе ходили в тот дом, — ответила девушка. — В дом твоего отца. Его можно… опять купить. Если хочешь.
Он посмотрел на нее. Всего лишь тень. Нельзя быть слабым. Это опасно на этой земле. Но ведь разрешено чувствовать изумление, не так ли? Один человек прошел по миру, неся только свое имя. Некоторые оставляли его после себя, после сожжения на холме или у моря. Большинству это не удавалось. Были другие способы прожить дни, отпущенные тебе богами. Он произнес про себя имя отца.
— Я никогда тебя не видел, — сказал он девушке.
— Знаю. В поселке горит свет, — ответила она. — Она ждет. Пойдем?
Они пошли туда вдвоем. Идти было недалеко. Он увидел памятный камень в поле, за ним серый свет. Светает, понял он, скоро взойдет солнце над Винмарком, и над морем, и на острове.
Дальше к западу, несколько позже, также должен был наступить еще более серый и ветреный рассвет.
Ему по-прежнему нравилось держать окно открытым ночью, несмотря на то что общепринятая мудрость считала это безумием. Сейнион Льюэртский иногда думал, что если что-то слишком настойчиво выдают за мудрость, то этому необходимо бросить вызов.
Но он не поэтому открывал окно. За этим не стояла какая-то глубокая мысль. Он просто слишком привык к запаху ночного воздуха после стольких лет перемещений с места на место. С другой стороны, думал он, лежа без сна, один, в удобной комнате в Эсферте, минувший год изменил его в одном отношении.
Он был вполне счастлив, что лежит на перине из гусиного пуха, а не под открытым небом на голой земле в ветреную ночь. Другие стали бы это отрицать, некоторые яростно (у них были на это свои причины), но он знал, что постарел в промежутке между этой весной и прошлой. Пусть он не спит, сон
