Он вытянул руку к окну, к морю. /132/
- Гляди! Вот твои запорожцы летят на чайках, - прямо на гостиницу "Россия"! Вот ватаги с горы толпами прут, топоры сверкают. Слышишь, гудит?..
- Антоша, завтракать! - вошла Евгения Яковлевна.
Он сразу поник, опустил руку и обернулся ко мне:
- Идем.
Мы вышли из комнаты вслед за Евгенией Яковлевной.
"Так-то, Гиляюшка, все будет, все будет, только мы с тобой не увидим..." - еще звучало у меня в ушах.
В последний раз я видел Чехова почти накануне его отъезда за границу. Я вернулся с юга, и дома мне сказали, что Антон Павлович очень плох, хотел меня видеть и что доктора его увозят из России. Переодевшись, я тотчас отправился к нему, на четвертый этаж дома Полякова, № 22, по Леонтьевскому переулку. Только я протянул руку к звонку, как дверь сама навстречу мне отворилась и вышел доктор Ю.Р.Таубе.
- Ну вот и хорошо, Владимир Алексеевич, что вы приехали. Антон Павлович вспоминал вас, обрадуется.
- Каков он?
- Слаб. Послезавтра за границу.
На шум вышла в прихожую Ольга Леонардовна с очень суровым лицом, но при виде меня сразу прояснилась:
- Я испугалась, думала, чужой кто. Идите, Антоша рад будет вам...
Мы тихо подошли к кабинету. Сквозь полуотворенную дверь я увидал Антона Павловича. Он сидел на турецком диване с ногами. Лицо у него было осунувшееся, восковое... и руки тоже... Услышав шаги, он поднял голову... Один момент - и три выражения: суровое, усталое, удивленное - и веселые глаза. Радостная Антошина улыбка, которой я давно не видел у него.
- Гиляй, милый, садись на диван! - И он отодвинул ноги вглубь.
- Владимир Алексеевич, вы посидите, а я на полчасика вас покину, обратилась ко мне Ольга Леонардовна.
- Да я его не отпущу! Гиляй, какой портвейн у меня! Три бутылки!
Я взял в свою руку его похудевшую руку - горячую, сухую. /133/
- А ну-ка пожми! Помнишь, как тогда... А табакерка твоя где?
- Вот она.
Он взял ее, погладил, как это всегда делал, по крышке и поднес ее близко к носу.
- С донничком? Степью пахнет донник. Ты оттуда?
- Из Задонья, из табунов.
- И неуков объезжал?
- И неуков объезжал, и каймак ел, и цымлу пил, и выморозки...
- Хорошо там у нас... Наши платовские целинные степи!
Он задумался.
- А я вот за границу еду, да... за границу...
- Прекрасно, а как вернешься, в степи тебя повезу, в табуны.
- Ах, степи, степи!.. Вот ты счастливец... Ты там поэзии и силы набираешься. Бронзовый весь, не то что мы. Только помни: водку пей до пятидесяти лет, а потом не смей, на пиво переходи.
Я долго ему рассказывал о табунах, о калмыцком хуруле, о каторжной работе табунщиков зимой в голодовку да в шурганы, когда по суткам с коня не слезаешь, чтоб табун головой против ветра держать... а он слушал, слушал, сначала все крутил ус, а потом рука опустилась, глаза устремились куда-то вдаль... задумчивые, радостные... Думаю, степь увидал.
- Допивай портвейн, там в шкафу еще две бутылки... Хороший портвейн... Только твоя сливянка да запеканка домашняя лучше. Кланяйся Марии Ивановне да скажи, что приеду обязательно ее наливки пить... Помнишь, тогда... Левитан, Николай, опенки в уксусе...
И Антон Павлович с блаженной улыбкой закрыл глаза и опустил голову на подушку.
- Я так, минутку... не уходи, пей...
И задремал. За все время нашей беседы он ни разу не кашлянул. Я смотрел на осунувшееся милое лицо, спокойное-спокойное, на неподвижно лежавшие желтые руки с синими жилками и думал:
"Нет, Антоша, не пивать тебе больше сливянки, не видать тебе своих донских степей, целинных, платовских, так прекрасно тобой описанных..." /134/
Колышется живая площадь красными знаменами, красными платочками, красными майками. А среди этого красного, ритмически волнующегося моря вкраплены яркие зеленые, оранжевые и голубые пятна и полосы.
Послушная звукам оркестра, стройно движется демонстрация. Тысячи рук с рельефными мышцами сверкают и золотятся живой бронзой на солнце,
