Оповестить нужных людей о предстоящей у меня лекции и обеспечить ей обещанный "успех" мне не стоило большого труда. Достаточно пройти по набережной взад и вперед один раз, чтобы распустить по Ялте какой угодно слух. Только кое-кому мне пришлось послать на дом записки. А чтобы приглашаемые наверно пришли и не устрашились крутого подъема "на дачу грека Солоникио", где я жил, мне стоило только упомянуть о том, что "будет Чехов". Я так и делал. Останавливал, приглашал вечером к себе "на Радецкого" и невинно, вскользь прибавлял магические слова.
- Приходите! - говорил я. - Будет интересно! Чехов будет!
Первыми пришли ко мне Чехов с Радецким. Увидев, что мы с женой превратили самую большую нашу комнату в аудиторию, для чего наставили рядами всю мягкую мебель и стулья, какие имели и смогли взять взаймы у соседей, а для лектора, как водится, приготовили стол с традиционным графином с водой и стаканом, А.П. поднял меня на смех.
- И никто не придет! - дразнил он меня.
- Придут! - утверждал я.
- Ну, кто полезет к вам на такую кручу? - спорил Чехов.
- Вот увидите! - храбро отвечал я.
Моя правда оказалась! К назначенному времени гости стали сходиться, и скоро собралось человек сорок, почти все, кого я звал. Аудитория была заполнена. Собрались врачи, учителя гимназии, учителя и учительницы школ, некоторые гласные Думы и проч. Радецкому пришлось пойти к "кафедре" и формально прочитать лекцию.
Когда поздно вечером стали расходиться, известный в Ялте доктор Штангеев, лукаво подмигнув, сказал мне, прощаясь: /197/
- Сходочку устроили?
- Ну, ну! Зачем страшные слова! - защищался я.
Последними уходили Чехов с Радецким{197}.
- Как это вам удалось залучить к себе столько народу? - спросил меня Антон Павлович.
- Ну, это уж мой секрет! - уклонился я от прямого ответа. - Слово такое знаю!
V
С балкона нашей дачи открывался великолепный вид на Ялту. Вся она лежала под нами, живописно сбегая амфитеатром по склону Дарсаны и Магаби к берегу моря. Ялтинский мол и пристань и далее широкий горизонт Черного моря довершали прелесть открывающейся панорамы. А.П.Чехову очень нравилось у нас на балконе.
- Это награда за трудность подъема на вашу дачу! - говорил он.
Я не помню, когда А.П. в первый раз пришел к нам. Оттого, вероятно, не помню, что А.П. бывал тогда у нас в доме очень часто, и память слила отдельные черты этих посещений в одно общее впечатление. Моя жена любила скульптуру и урывками занималась лепкой. Ей захотелось вылепить бюст Антона Павловича, и она просила разрешения снять с него для этой цели фотографию. Чехов охотно дал свое согласие, и в одно прекрасное утро операция эта была произведена над ним у нас на балконе. Снимал Антона Павловича наш случайный квартирант, искусный фотограф-любитель, ветеринарный врач из Харькова г.Венедиктов. Чехов отдался во власть фотографа и безропотно слушался распоряжений жены и г.Венедиктова. Последний снял Чехова несколько раз: для целей лепки нужен был "фас" и "профиль" лица. С этих негативов г.Венедиктов сделал жене два чудесных кабинетных портрета А.П. Он был спят "по-домашнему", в пиджаке, в мягкой летней рубашке со шнурком вместо галстука под отложным мягким воротником.
Жена приступила к работе. Антона Павловича заинтересовала техника лепки, и он стал заходить к нам смотреть, как работает жена и как подвигается вперед дело. Заметив, что жена пользуется его посещениями, /198/ чтобы исправлять сделанное за глаза по живой натуре, Антон Павлович сам предложил ей себя в натурщики и назначил время, когда будет приходить для сеансов. Вскоре Антон Павлович совсем освоился у нас, забавлялся с детьми, засиживался, иногда оставался обедать. Во время сеансов читал газеты или беседовал с нами. Тогда в "Русской мысли" печатались его очерки Сибири{198}, откуда он недавно возвратился. А.П. много рассказывал о своем пребывании в Сибири и технических приемах исполненной им работы об этом путешествии. Как-то затеялся разговор о художественном творчестве, и я спросил Антона Павловича, какой психологии творчества подчиняется он сам? Пишет ли людей с натуры, или персонажи его рассказов являются результатом более сложных обобщений творческой мысли?
- Я никогда не пишу прямо с натуры! - ответил Антон Павлович.
- Впрочем, это не спасает меня как писателя от некоторых неожиданностей! - прибавил он. - Случается, что мои знакомые совершенно неосновательно узнают себя в героях моих рассказов и обижаются на меня!
И он рассказал, как однажды в Москве, в хорошо знакомом ему семейном доме, где он часто бывал, его приняли так дурно, так явно враждебно, что он, в недоумении, должен был уйти. Как потом ему сказали, причиною такой перемены к нему в этом доме была обида. Семейство это в одном из последних рассказов Антона Павловича "узнало себя"{198} и стало смотреть на автора рассказа как на предателя.
- А я и в мыслях не имел писать портреты с этих коих знакомых!{198} заключил Антон Павлович.
Как-то я сказал Антону Павловичу, что в Ялту приехал Оболенский и очень хочет с ним познакомиться.
- Какой Оболенский? Леонид? - спросил Чехов.
