Тогда и было решено оставаться жестокими и непримиримыми к взбунтовавшемуся Парижу. Поэтому меня послали помогать маркизу де Сен-Мору поднимать армии в Пуату. Я был бы удивлен, если на моих землях и на ваших, дорогой кузен, я не смогу завербовать по крайней мере полк, которым бы смог командовать мой сын. Итак, посылайте всех лодырей и бездарей к моим помощникам, барон. Мы сделаем из них драгунов.
— Значит, опять война? — медленно сказал барон Арман. — А ведь казалось, что все идет на лад. Разве осенью не был подписал Вестфальский мир, закрепивший поражение Австрии и всей Германской империи? Мы думали, что сможем немного перевести дух. Хотя, по правде сказать, нашим краям грех жаловаться, в отличие от деревень Пикардии и Фландрии, вот уже тридцать лет занятых испанцами…
— Люди уже привыкли к этому, — с легкостью ответил маркиз. — Дорогой мой, война — необходимое зло, и требовать мира — почти ересь, если Бог не желает его для нас, бедных грешников. Просто надо всегда быть среди тех, кто воюет, а не среди тех, с кем воюют… Что касается меня, я всегда выбираю первое, благо мое положение дает мне на это право. Одно неприятно — моя жена заняла в Париже… да, другую сторону, сторону парламента. Впрочем, я не думаю, что она нашла себе любовника среди этих важных ученых мужей, ведь у них слишком мало лоска. Но вы же знаете, что дамы обожают интриги, и Фронда их просто очаровала. Они объединились вокруг дочери[40] Гастона Орлеанского[41], брата короля Людовика XIII. Они носят голубые шарфы через плечо и даже маленькие шпаги в кружевных портупеях. Все это очень красиво, но я не могу не беспокоиться за маркизу…
— Она может попасть в какую-нибудь нехорошую историю, — простонала Пюльшери.
— Нет. Она, конечно, взбалмошна, но осторожна. Меня мучит другое: если что дурное и случится, пострадавшим буду я. Вы меня понимаете? Такая разлука гибельна для супруга, который не любит ни с кем делиться. Что до меня, то…
Он остановился, сильно закашлявшись из-за того, что конюх, только что возведенный в должность камердинера, бросил в камин, пытаясь оживить огонь, огромную охапку сырой соломы. В клубах дыма, который повалил из камина, несколько минут слышались одни лишь приступы кашля.
— Милостивый боже! Дорогой кузен, — воскликнул маркиз, когда смог наконец отдышаться, — я понимаю ваше желание вздохнуть свободно. Ваш полоумный слуга заслуживает розг.
Он все превращал в шутку, и Анжелика находила его милым, несмотря на высокомерие. Разговоры увлекли ее. Казалось, старый замок, только что стоявший в оцепенении, проснулся и открыл свои тяжелые двери навстречу новому миру, полному жизни. К тому же дядя верил, что ее семья ведет свой род от феи Мелюзины, и когда он говорил о Раймоне де Форезе, забывчивом супруге феи, то называл его фамильярно Раймонден, как позволяли себе только уроженцы Пуату.
Но зато его сын все сильнее хмурил брови. Он сидел на стуле словно одеревенев, со своими светлыми кудрями, красиво лежащими на кружевном воротнике, и бросал полные ужаса взгляды на Жослена и Гонтрана, которые, прекрасно осознавая, какое впечатление производят, ковыряли пальцами в носу и почесывали голову, чтобы еще больше походить на оборванцев. Их проделки расстраивали Анжелику и вызывали в ней чувство, похожее на тошноту. Впрочем, она уже некоторое время чувствовала себя нехорошо, мучаясь от болей в животе, и Пюльшери запретила ей есть любимую сырую морковь. Но сегодня, несмотря на многочисленные волнения и забавы, которые принесли нежданные гости, Анжелика чувствовала себя заболевшей. Каждый раз при взгляде на кузена Филиппа дю Плесси у нее сжималось сердце, и она не знала, было ли это отвращение или восхищение. Никогда раньше она не видела такого красивого мальчика.
Волосы, шелковая бахрома которых обрамляла лоб, сверкали золотом, и рядом с ними ее собственные кудри казались темными. Черты его лица были совершенны. Костюм из тонкого серого сукна, с кружевами и голубыми лентами очень шел к нежно розовой коже. Его можно было бы принять за девушку, если бы не жестокий взгляд, в котором не было ничего женского.
— Так на чем я остановился? — продолжил маркиз, в то время как пелена дыма медленно рассеивалась. — Ах да, я говорил обо всех этих безумных личностях, которые вовлекли мою жену в Фронду… герцогиня де Монбазон и де Шеврёз[42], мадам де Буйон, принцесса Конде, жена принца Людовика II, и его сестра герцогиня де Лонгвиль[43] … На самом деле причиной всех бед был принц де Марсийак…
— Губернатор Пуату?
— Да, он был губернатором, но это в прошлом… Дело в том, что принц де Марсийак, герцог де Ларошфуко[44] решил…
— Позвольте-ка! — прервал его педантичный дедушка. — Герцог де Ларошфуко! Он еще не герцог. Его отец, мой ровесник, все еще жив, насколько мне известно.
— Да, да, именно из-за этого и случилась беда. Будучи при дворе, Марсийак оказал множество услуг королеве-матери и добивался чести получить «табурет» для жены. Вы знаете, что означает «табурет»: право женщины сидеть в присутствии королевы. Подобная честь обычно дается только герцогиням, и герцог Марсийак, который тогда еще не унаследовал титул, получил отказ. Но в придачу к перенесенному унижению, в это же время кардинал Мазарини, как вам известно, любимец королевы, предоставил «табурет» шести другим придворным дамам, с титулами не выше принцессы[45]… Разве можно было пережить такое оскорбление и не устроить бунт?
— Конечно нет! — воскликнули женщины хором.
