почти не спала, да и всю зиму меня мучила боль в горле и ужасный насморк. И все же, несмотря на все невзгоды, я выстояла.
Пока герцогиня говорила, Флоримон. перестал плакать и только смотрел на нее блестящими глазенками, а когда она замолчала, улыбнулся ей.
— Подумать только! Малыш словно бы понимает, о чем я говорю, — удивленно воскликнула крайне довольная собой Мадемуазель.
— У Вашего Высочества очень приятный голос, и то, как вы рассказываете, рассеивает грустные мысли, — сказала Анжелика, которая тоже успокоилась и перестала дрожать.
Мадемуазель была тронута. Среди комплиментов, которыми ее осыпали, такой она слышала впервые.
— Приятно иногда вспомнить былые невзгоды, чтобы отвлечься от сегодняшних, — произнесла она. — Жизнь настолько сложна, что я действительно счастлива, оттого что спокойно еду в карете и мне не нужно спасаться бегством.
— Вы помните, — обернулась она к королеве-матери, словно призывая ее в свидетели, — как было тяжело? У меня даже не было перемены белья. Мою ночную рубашку стирали и отбеливали днем, а дневную — ночью. Не было служанок, которые помогали бы одеваться и причесываться; так неудобно! Я ела вместе с Месье[211], у которого был очень скудный стол, но все же я старалась быть веселой, и Месье восхищала моя стойкость и то, что я никогда ни на что не жаловалась.
Казалось, что королеву не слишком расстроили воспоминания о том нелегком времени.
Но в ее голосе появились гневные нотки, когда они заговорили об ограблениях, которым то и дело подвергались монаршие повозки по дороге к Сен- Жермену. Среди них были даже три телеги с мебелью, постелями, гобеленами, бельем, одеждой и серебряной посудой, которые с криками «Хватай! Тащи!» разграбила чернь предместья Сент-Антуан.
— Я не слишком обязала вас тем, что одолжила свои вещи? — спросила Мадемуазель, не упускавшая случая напомнить об оказанных ею услугах и никогда не вспоминавшая о допущенных ошибках.
Собеседницы согласились с тем, что герцогиня де Монпансье оказала неоценимую помощь королеве-регентше, которую осуждали из-за ее связей с Испанией и по множеству других причин, тогда как принцесса, дочь Генриха IV, сумела понравиться бунтовщикам и добилась, чтобы они позволили ее людям пройти в Тюильри и взять все необходимое. Об этом случае Великая Мадемуазель рассказывала Анжелике в Сен-Жан-де-Люзе.
— Парижане всегда вас любили, — признала Анна Австрийская, и хотя она не прибавила «увы!», тон ее говорил сам за себя.
По выражению лица Мадемуазель было видно, что та, хоть и старалась сдержаться, была рада услышать эти слова из уст королевы.
Но даже самые печальные воспоминания могут служить развлечением.
Обе дамы припомнили, как среди привезенной королевой одежды оказался сундук с перчатками из Испании. И когда бунтовщики принялись рыться в нем, проверяя, не спрятано ли где оружие, они расчихались из-за пропитавших ткань сильных ароматических средств!
Анжелика невольно улыбнулась. Эти разговоры воскресили в ее памяти дни, проведенные в Сен-Жан-де-Люзе, и убедили ее в том, что они не пригрезились ей, что она делила их вместе с живым и невредимым Жоффреем, который тоже был частью королевского двора, а значит, не мог просто так взять и исчезнуть.
Она непременно найдет его. Он вернется.
Мягкие женские голоса убаюкали Флоримона.
Во сне он вздыхал, и на длинных ресницах, отбрасывавших тень на щечки, блестели невысохшие слезы. Он чуть приоткрыл круглый ротик, яркий, как вишенка. Анжелика вынула платок и осторожно промокнула его выпуклый белый лоб, покрытый капельками пота.
Великая Мадемуазель вздохнула:
— Из-за этой жары можно свариться заживо!
— Когда мы ехали в тени деревьев, было легче, — ответила Анна Австрийская, обмахиваясь большим черным веером, — а сейчас мы проезжаем места, где леса практически нет.
В воздухе повисло молчание, потом Мадемуазель высморкалась, вытерла глаза и дрожащими губами произнесла:
— Мадам, как жестоко с вашей стороны напоминать о том, что и так разрывает мое сердце. Да, лес принадлежит мне, но мой покойный отец вырубил значительную его часть, чтобы оплатить свои долги, и мне почти ничего не досталось. Я потеряла по меньшей мере сто тысяч экю — сколько прекрасных бриллиантов, какой жемчуг можно было бы купить на эти деньги!
— Ваш отец никогда не отличался рассудительностью, моя дорогая.
— Какой ужас — все эти пни, торчащие из земли! Если бы я сейчас не ехала в карете Вашего Величества, то могла бы подумать, что меня обвиняют в преступлении против короля, потому что по обычаю вырубают те леса, хозяева которых совершили подобное злодеяние.
— По правде говоря, стоило бы, — заявила королева-мать.
Мадемуазель залилась краской до самых ушей.
— Ваше Величество так часто повторяли мне, что давно обо всем забыли! Я не осмелюсь даже предположить, в чем заключается намек.
— Я знаю, что не права, говоря так с вами. Что вы хотите — сердце порывисто, даже если разум стремится быть милосердным. Но я вас всегда любила. Да, когда-то я была сердита на вас. Я, вероятно, простила бы вам Орлеан[212], но ворота Сент-Антуанского
