– А как Гена говорил.
А сволочь Генка все-таки! Заморочил девочке голову своей страстью, своей местью – Дюма, Скотт, Дрюон вместе взятые. Честный разбойник. Благородное зло. Сейчас не четырнадцатый век, солнышко, да и кто достоверно знает, как оно там было, в четырнадцатом… Хотя несчастный он парень, и сам Женя на его стороне целиком и полностью, но Лялечка…
– И что ж ты думаешь о том, что Гена говорил?
– Есть такие люди, что кроликов жальче.
– Например?
– Мама.
Женя остолбенел. Ты что, малышка? Ну – те, на пустыре, ну – твой знакомец у подъезда, но… Вот же вампирская натура.
– Ляль…
– Женечка, ты ничего не знаешь.
И повернулась, и положила на плечи лунные ладошки, и заглянула в глаза – а по белому личику проложены стеклянные дорожки. И душа так вывернута наружу, как почти никогда не бывает у людей. Женя сгреб ее в охапку, грубовато и просто, родственным, братским, бесполым жестом – не по себе было, будто девочка выросла за несколько ночей.
– Ну… мамаша твоя – не подарок как бы, но…
– Мама всех ненавидит. Она теперь и меня ненавидит, за то, что я не послушалась. Я раньше не понимала, а теперь… ты же знаешь, что мы очень сильно чувствуем, что человек думает. Просто я поняла, что раньше не понимала. Мама всегда самая хорошая. Она всем помогает, никогда не кричит, всегда улыбается. А на самом деле всех ненавидит или презирает. Даст кому-нибудь денег в долг, а потом говорит – вот такая-то побирается. Угостит мою одноклассницу обедом, а потом – жалко дурочку, дома ее не кормят…
Так мыслят многие, Ляля.
– Все люди извиняются, Женя. Если что-то неловко вышло, извиняются. Ты вот…
– Брось.
– Нет. Ты меня спас, ты со мной – лучше, чем брат, а извинялся. Жалел, что не успел. Боялся, что мне будет плохо. А мама никогда не извиняется. Она думает, что всегда права. Сидишь на кухне – плеснет кипятком или ушибет, случайно, но больно же. И скажет: «Вечно ты мешаешь и вертишься под руками». Ей никогда не бывает жалко.
– Ты не ошибаешься?
– Нет. Она про папу говорит, что он слабый, пьет, вечно за нее прячется и людей боится, а он раньше не пил и не боялся, был даже выше ростом. Она его съела. Она и меня ела. И думала про меня всякие поганые вещи, потому что не может непоганые. Она сама – вампир хуже нас. Знаешь, Женечка, я тебя очень люблю, даже не знала, что можно так любить чужого человека, но ты вправду Бэтмен. Всех спасаешь, всех понимаешь, всех жалеешь.
– На самом деле не всегда. А ты…
– Я не про Гену. Гена очень хороший. Хотя про него ведь тоже думают гадости, и все его бросили. Я про тех, кого можно. Знаешь, я не уверена, что буду всю вечность одних кроликов есть. Я постараюсь… но не уверена.
И были бусы фонарей, рваные облака и сырой ветер. И теплая холодная девочка.
– Можно, я тебя поцелую, Жень?
– Нет. А то по носу получишь.
– Я маленькая, да? И сколько я еще буду маленькая? Сто лет? Двести?
– Глупышка, заяц…
И улицы снова пустеют, пустеют на глазах. И мостовые вытягиваются такими гладкими атласными лентами. И ветер тонко скулит и стонет в ветвях, срывает остатки листвы, хлопает и бренчит дорожными знаками… Всем запоздавшим прохожим до тоски хочется домой. Кроме нас.
Нам хорошо в эту ночь. Это наша ночь. Мы – ее Хозяева.
Во втором часу пошел снег.
– Пойдем погреемся? – спросил Женя.
– Я еще погуляю чуть-чуть.
И смотрит умильно, как младшая сестренка, как маленькая проказница, которой хочется тайком сбегать в запрещенный соседский двор с качелями, хулиганами и злой собакой.
– Я скоро-скоро приду.
Женя чуть пожал плечами – обозначил неохотное согласие.
– Не задерживайся.
Растворился в танцующем сумраке, с белыми лепестками в растрепанных волосах – и Ляля несколько минут провожала его ласковым взглядом. Потом
