Но рабы оказались более толковыми. Уже на второй день плена они стали есть и дали себя переодеть. Слуги Ульхарда заплели в косы их длинные волосы цвета выгоревшего льна. Несмотря на вечную тревогу, а может, отчасти, и благодаря ей, дикари были красивы хрупкой красотой птиц. Они позволяли Ульхарду и его людям прикасаться к себе — и через некоторое время, пребывая в особенно хорошем расположении духа, Ульхард переспал с Эврой. Она оказалась нежна и чувствительна — и государя тронуло то, что Эвр не ушёл. Он смотрел на них, будто изо всех сил пытаясь что-то припомнить.
Кажется, именно после той ночи рабы начали таскаться за Ульхардом по пятам, сидя у его ног, когда он работал, и ласкаясь, когда он казался им относительно свободным. Они быстро научились не мешать на его советах. Иногда государь спал с Эврой — и Эвр потом обнимал её и целовал, едва касаясь губами кожи, словно постепенно вспоминая, как это делается. Ульхард гладил его по голове, как зверёныша — и в тёмно-синих бездонных глазищах дикаря ему мерещились те же мучительные попытки добраться до дна собственной сути, которые иногда терзали его самого.
Рабы заговорили через полгода или около того — вряд ли кто-нибудь в Закатном Краю мог определить время точнее. Свои имена и простые слова они выучили раньше, но их «кушать», «пить», «дай» казались Ульхарду щебетом говорящих соек. Его поразил внезапный короткий смешок Эвры, когда Эвр выронил из пирога кусочек начинки и полез за ним под кресло Ульхарда — она воскликнула: «Это смешно!» До сих пор никто из дикарей не смеялся и не выражал чувств словами. После этого случая Ульхард приблизил рабов к себе, насколько это вообще возможно — он надеялся, наблюдая за ними, выяснить причину своей собственной боли.
С тех пор прошло довольно много времени — года два, быть может — но к разгадке Ульхард почти не приблизился. Рабы привязались к нему всем подобием душ, ласкались, как котята, научились улыбаться, даже смеяться — и на глаза Эвры навернулись слёзы, когда их государь не взял их в дальнюю поездку. Эвра пристрастилась петь простенькие песенки, вроде «Солнышко, солнышко, посвети в окошечко» — очень чистым голоском, удивительно точно попадая в мелодию. Эвр иногда брал в руки лютню, почти верно ставил пальцы на струны, наклонял голову к грифу и с выражением настоящей боли прислушивался к фальшивым аккордам. Ульхарду казалось, что они в какие-то иные времена были певцами и музыкантами — но это давно ушло в тёмную пропасть безумия и беспамятства.
Кроме жалости к ним, Ульхард ощущал что-то родственное, более глубокое и сильное. Оставаясь с рабами наедине, будто слегка стыдясь своей надежды, он ласкал их, как детей, и спрашивал так сердечно, как мог:
— Отчего же вы никогда не рассказываете вашему государю Ульхарду, где родились? Мне интересно. У вас были матери? Что с вами происходило в этих ваших лесах?
На лице Эвра появлялась болезненная гримаса, будто ему в голову вступало, а Эвра, повлажнев глазами, целовала Ульхарду руку, тёрлась щекой о ладонь и щебетала, заглядывая в лицо:
— Зачем? Потом… Ладно? Потом?
Ульхард оставлял их в покое. Бесполезно мучить созданий, лишённых памяти.
Он по себе знал: бесполезно.
Вот и сейчас, проснувшись, когда рассвет только начинал брезжить, Ульхард с омерзением смотрел на себя в зеркало, тёр ноющие виски и пытался вычитать прошлое в собственных глазах. Безнадёжно.
Всё ускользает, кроме редких цветных островков в глубоком тумане.
Он — король Закатного Края. Давно.
Шерн утверждает, что несколько тысяч лет. Маршалы разнятся в предположениях — от пятисот лет до сотни. Лима считает, что лет двести точно. Родителей Ульхарда никто не помнит; это понятно, он — самый старый в Вечернем Доме. Непонятно, почему не осталось ни летописей, ни хроник. Ульхард обшарил всю библиотеку Вечернего Дома; в ней нет книг, только роскошные переплёты, кованые, украшенные самоцветами и чеканкой, но заполненные лишь чистыми листами пергамента. Откуда же у Ульхарда ощущение, что когда-то он страстно любил читать?
Советник Хетвуд как-то заикнулся, что библиотеку, принадлежавшую предкам государя, сожгли пришельцы из-за границы во время одной из очень древних войн. Ульхард уцепился за эти слова, допрашивал Хетвуда с пристрастием, но ровно ничего толком не узнал — старик путался в собственных воспоминаниях, как все ульхардовы союзники. Если эта война была ещё до того, как Ульхард взошёл на престол, откуда ему ведомо ощущение от чтения книги, воспоминания о сладости поэтических рукописных текстов, о цветных миниатюрах? Иногда они снились Ульхарду — но если книги пропали уже во времена его правления, то почему он ничего не помнит о той войне?!
Лима тогда сказала:
— Государь, не терзайте себя. В один прекрасный момент настало что-то жуткое, лишившее всех прошлого и о себе тоже не оставившее памяти. Это хорошо: если бы мы помнили, что за кошмар сожрал наш несчастный мир, то все сошли бы с ума.
Вероятно, она была права.
Лима явилась очень рано — она знала о том, что её государь встаёт чуть свет, хоть и ложится поздней ночью.
Она вошла без доклада, звеня шпорами, в дорожном костюме — разбудила рабов, которые подняли головы, взглянули на неё с сонными улыбками и тут же снова задремали, подошла к Ульхарду, стоящему перед зеркалом.
