перевязать рану. Мысль о возможных последствиях укуса приводила его в трепет; после крысиного человеческий укус самый опасный, и, если не обработать рану, легко может начаться заражение крови. Большие мышцы на шее были располосованы, как ножом.
Когда он появился, перевязанный на скорую руку обрывками полотенца, корабль покидал последний ялик, нагруженный рабами. На борту оставались двое жандармов и портовый чиновник с сумкой денег. Запершись в кормовой каюте, чиновник с капитаном целый час считали и перекладывали стопки монет, пока пузатая бутыль с ромом, не переставая, прохаживалась между двумя стаканами на столе.
В два ночи при бликах луны «Корчмарь Саул» направился к выходу из бухты. Следующим по курсу лежал Норфолк, штат Вирджиния, откуда, распродав оставшийся груз, корабль отправлялся вверх вдоль побережья, в родной Бостон.
Через пару часов, после трудностей, сопряженных с выходом даже из такой простой бухты, как Сент-Томас, Мартин передал штурвал вахтенному офицеру и спустился в каюту. Страшная рана на шее распухла — капитан послал юнгу за первым помощником, Мэттью Паундзом, чтобы тот промыл наконец и перевязал ее как следует. Было неудобно — проклятая тварь! — заниматься этим самому.
Размотав неумело положенную повязку, Паундз побледнел и отступил на шаг, пробормотав что-то невнятное. Куски бинтов, пропитанные кровью, остались лежать на полу. Видя его замешательство, Мартин выставил помощника за дверь и сам обработал рану.
В эту ночь Мартину не спалось. Его одолевали мысли о сделке, которую он заключил с короткоруким датчанином. Можно было продать всех невольников — пусть попотеют на сахарных плантациях. Однако приходилось соблюдать прежние договоренности. Духота и болезни изрядно порастрясли его груз за время долгого путешествия по Карибскому морю, между тем как предстояло доставить партию рабов в Норфолк. С каким удовольствием он утопил бы их всех и со спокойной душой повернул бы к родным берегам, в Бостон, где его ждала невеста и пышная свадьба, на следующий день после прибытия! Лидия! Капитана обуревало нетерпение, несмотря на то что «Корчмарь Саул» под всеми парусами стремительно продвигался к цели под попутными ветрами торговых широт.
Рана нестерпимо ныла. Боль не утихала ни на минуту. Капитан ворочался, ругаясь в теплоту ночи, но только перед рассветом впал в непродолжительное забытье.
Утром на шее пылал настоящий очаг изнуряющей, мутной боли. Люк Мартин проснулся и осторожно выпрямился, опираясь на обе руки. Шея не гнулась и не поворачивалась. Перевязка была мучительной, но он не стал звать помощников, кое-как справившись сам. Не было зеркальца, чтобы рассмотреть рану; капитан отпускал бороду во время плавания. Откупорив бутылку, он осторожно прижег больное место ямайским ромом; жгучая боль вызвала новый поток ругательств.
Стюард, занятый сервировкой стола, взглянул на него с удивлением, когда капитан появился на палубе. Ничего удивительного: от ноющей боли в шее он двигался боком, наподобие краба. Приказав поднять стаксели и убедившись, что они держат ветер, Мартин снова вернулся в каюту.
Обед застал его в дьявольски скверном расположении духа. Несмотря на попутный ветер, который с каждой минутой приближал корабль к родным бостонским берегам и к Лидии, никто из команды не осмеливался попадаться на глаза капитану. Распределив между тремя помощниками ночные вахты, без видимой причины обругав подававшего ему ужин стюарда, он заперся в каюте, где, сорвав рубашку и куртку, смочил саднящую рану маслом кокосовой пальмы. Боль распространилась до локтя левой руки; пронизала, казалось, каждое волоконце, каждый нерв его мускулистой шеи, сотрясая пульс, словно пойманное животное.
Процедура принесла некоторое облегчение. Он вспомнил, что сказала ему негритянка. Слова не походили на язык або, этот полудикий лингва франка, служащий для общения работорговцев с их черномазым скотом. Скорее, это был диалект какого-то континентального африканского племени. Значение слов оставалось непонятно, но несколько гортанных слогов напоминали пение жрецов ву-ду, совершавших кровавые жертвоприношения своим черным богам. Измученный перевязкой, Люк Мартин почти тотчас же заснул.
Во сне незнакомые слова бесконечно повторялись в его мозгу, и он понял, что они означают. По пробуждении в четыре утра, при свете зловещей луны и звуках корабельного колокола, рубашка капитана оказалась пропитанной холодным потом, капельки блестели на лбу и в густой бороде.
Страдая, он зажег свечу и выругал себя за то, что в течение дня не удосужился найти зеркальце. Герр Самнер, третий помощник, брился. Еще двое или трое матросов тоже. На борту по меньшей мере полдюжины зеркал. Завтра нужно забрать одно. Что там болтала эта черная обезьяна? Он вздрогнул. Значение слов растворилось в темных глубинах памяти. Что толку вспоминать негритянскую болтовню… В эту минуту он с удовольствием содрал бы кожу с той женщины. Черт, ну и повадки! Как с такой раной он покажется Лидии?
Задув свечу, он с трудом вполз в постель. Приподнялся и влажным от пота пальцем придавил чадящий фитиль.
Слова. Они возникали из зыбких туманов сна; их угрожающий смысл колыхался, обступал, редея с рассветом. Солнечные лучи снова заслонили значение. Капитан беспокойно метался, обливаясь потом, а слова продолжали двигаться, сотрясать его мозг.
К полудню он сбросил с себя остатки кошмарного оцепенения. Голова шумела, словно огромная морская раковина, приложенная к уху. Боль толчками ползла по всему телу; казалось, его молотили цепами. Нога, спущенная на пол, задела ящик с виски, приобретенный в порту Сент-Томаса. Глоток спиртного освежил Мартина; огненная струя приятно обожгла желудок. Вот так будет получше! Отставив бутылку, он безуспешно попытался приподняться с постели; невидимый молот продолжал крушить полушария мозга, гудящего не хуже сотни осиных роев.
Полуоглушенный, слабый, Люк Мартин откинулся обратно на подушку; жуткие, непонятные образы проносились перед его глазами, жили в теле;
