— Ты можешь сколько угодно верить в вайдесского бога, но душа-то у тебя халога! А мы, халоги, — люди прямые и твердые в своих намерениях, а не такие скользкие и гибкие, как эти южане. Трое твоих приятелей, что лежат сейчас мертвыми в своих палатках, уж постарались выдать мне полную порцию всякой лжи, в которой извивались как черви! Такими вайдессы были всегда, на протяжении многих столетий. Все их господство строилось на лжи.
— Но я лгать не привык, — просто сказал Квелдальф.
— А я это понял. — Скэтваль прищурился. Его светлые глаза, казалось, пронизывали Квелдальфа насквозь, точно голубые клинки. — Между прочим, именно поэтому, похоже, ты и остался в живых нынче ночью. Да нет, я не хочу сказать, что те вайдессы были неискренни в служении своему богу…
— Моему богу, — поправил его Квелдальф.
— Да как угодно! Они тоже ему служили — по-своему, разумеется. Однако они одновременно служили и Ставракиосу. А ты — будь ты проклят! — настолько полон своей верой в этого Фаоса, что в твоей душе нет больше места ни для чего другого! Вот почему твоя вера и защитила тебя, а их вера, будучи легковесной шелухой, оказалась никчемной.
— Что ж, вполне возможно, ты прав. — Квелдальф вспомнил, как смеялась Скьялдвор, рассказывая ему, что трое вайдесских жрецов вовсю нарушают обет безбрачия. Вспомнив о Скьялдвор, о том, как она тогда прильнула к нему всем телом и как его мужское естество неистово устремилось ей навстречу, он тихо промолвил: — И все же я не настолько чист душою, чтобы грядущие поколения считали меня святым. И душа моя порою столь же полна греховных помыслов, как и у любого другого, хоть я и стараюсь с этими помыслами бороться по мере своих сил.
— А по-моему, вряд ли кому из людей дано знать, как станут относиться к нему потомки, — сказал Скэтваль. — Разве я не прав? Ведь мы совершаем то, что хотим и можем, лишь в течение отведенной нам жизни. И понимания этого для человека должно быть достаточно. Лишь богам известно, как впоследствии переплетутся нити и цели наших жизней.
— Да, и в этом я с тобой в кои-то веки полностью согласен, если не считать того, что ты не совсем верно выбираешь слова.
И, сам себе удивляясь, Квелдальф с почтением поклонился Скэтвалю, словно своему иерарху. И еще более ясно, чем прежде, понял: вождь халогов тоже до последней капли крови будет сражаться за тот образ жизни, который считает единственно верным. И это опечалило Квелдальфа, ибо он всегда был уверен, что те, кто не сумел уверовать в доброго бога, уважения не достойны, а к Скэтвалю он невольно испытывал уважение, хотя и был убежден, что путь Фаоса — единственно правильный.
— А ведь мы могли бы стать друзьями, если бы принадлежали одной вере, — тихо промолвил он.
— Да, могли бы, хотя из-за твоей несгибаемой честности ты — наперсник опасный: ты словно острейший меч, лишенный ножен. — Скэтваль задумчиво погладил бороду. — А впрочем, все еще возможно. Как тебе такой план? Ты перестаешь убеждать халогов отказаться от наших богов и сам отказываешься от своего Фаоса, снова отращиваешь волосы и всю оставшуюся жизнь живешь с нами вместе как истинный халог — ведь, в сущности, для этой жизни ты и был рожден.
Квелдальф покачал головой, удивленный тем, какая волна тоски поднялась вдруг в его душе.
— Вели моему сердцу сперва перестать биться, прежде чем повелишь мне покинуть моего доброго Фаоса с великой и милосердной душой!
— Но если ты этого не сделаешь, твое сердце все равно скоро биться перестанет!
Скэтваль в гневе схватился за рукоять меча.
Квелдальф снова поклонился вождю.
— Чему быть, того не миновать. Я не убегу. Но и молчать не стану. Делай со мной, что хочешь, вождь халогов. Моя судьба в руках Фаоса.
— Не хотелось бы мне убивать тебя: ты мне нравишься. Но если я буду вынужден тебя убить, я это сделаю. — Скэтваль вздохнул. — Я ведь уже говорил: ты настоящий халог. Немало отважных воинов, воспетых в наших песнях, тоже предпочли умереть, не покорившись.
— Я помню эти песни с детства, — кивнул Квелдальф. — Но и среди тех, кто верует в Фаоса, есть свои мученики. Это вайдессы, которые отдали доброму богу все. И для меня было бы большой честью оказаться в их числе. Ты дашь мне заступ, Скэтваль, чтобы я мог похоронить своих друзей?
— Дам, конечно, — сказал Скэтваль. — И знаешь, Квелдальф…
— Да?
— Вырой заодно и четвертую могилу.
В шлеме и кольчуге, держа наготове копье с ясеневым древком, Скэтваль неторопливо шел к собравшимся среди поля неофитам. Полдюжины воинов, тоже в кольчугах и при оружии, шли за ним следом. Один из них нес большой моток веревки.
Квелдальф, должно быть, уже заметил вождя и его сопровождение, однако молитву свою не прервал, и вид у него был такой, словно все эти вооруженные люди пришли для того, чтобы помолиться с ним вместе.
Однако, видимо слыша лязг оружия и доспехов, кое-кто из неофитов начал оглядываться. Никто из них вооружен не был, тем не менее они мгновенно сдвинулись, образовав круг, и закрыли жреца своими телами. А те, у кого на поясе висели ножи, выхватили их из ножен.
На щеках у Скэтваля заиграли желваки. Одно дело — убить вайдвеского жреца, но совсем другое — сражаться со своими соплеменниками.
— А ну разойдитесь! — велел он им, но никто — ни мужчины, ни женщины — с места не двинулся. — Боги! Да неужели вы уподобитесь воробьям,
