себя настоящим мужчиной. И к утру все его былые сомнения развеялись, а остатки здравого смысла окончательно утонули в мутных водах магии, хитрости и обычного плотского вожделения.
Весьма воодушевленный собственными подвигами на любовном фронте, Джиллет из Предмостья — несмотря на страшную головную боль и отвратительный вкус во рту — решил, не откладывая в долгий ящик, тут же начать осаду богатой и добродетельной вдовы Гюшетт.
Начал он ее решительно, хотя и не слишком оригинально: постучался в двери господского дома и попросил позвать вдову, сказав, что ему надобно переговорить с нею.
Вот тут-то он впервые и столкнулся с совершенно непредвиденными обстоятельствами. Дело в том, что Джиллет, как и большинство жителей Предмостья — за исключением, пожалуй, некоторых ростовщиков, с которыми Джиллет познакомился совсем недавно, — понятия не имел, что раньше всех на хорошенькую вдову положил глаз Кельвин Дивестулата. Ну а ростовщики, разумеется, ничего Джиллету на сей счет не сообщили. Не знал он и о том, что Убивец сумел-таки завладеть и вдовой, и всем ее имуществом. Видимо, добродушному Джиллету даже в голову не приходило, что кто-то из людей способен на подобную гнусность.
Но он просто никогда не имел дела с людьми, подобными Кельвину Дивестулате!
Он, например, даже не подозревал, что Кельвин и не думал ухаживать за вдовой или свататься к ней. А ведь ухаживание и сватовство были бы самым естественным выражением любовной страсти, верно? Да, может, для других людей оно и так, да только не для Кельвина Убивца! С той минуты, как он впервые возжелал эту женщину, и до той поры, когда сумел завоевать такое положение в ее доме, что имел возможность удовлетворить любое свое желание, он разговаривал с объектом своей страсти лишь однажды.
Остановившись перед ней на ходу — никаких подарков он ей, разумеется, делать не стал, — он требовательно буркнул:
— Будь моей женой!
Вдова едва осмелилась взглянуть на него, тут же спрягала лицо в ладони и едва слышно ответила:
— Мой муж умер, а я никогда больше замуж не выйду.
Дело в том, что она любила покойного Рудольфа так искренне и страстно, как только способно было любить ее невинное неопытное сердечко, и у нее не было ни малейшего желания кем-то заменять его.
Но если б она решилась еще раз поднять на Кельвина глаза, то непременно заметила бы, как заиграли желваки у него на скулах, как сердито и беспокойно забилась жилка на виске.
— Я не терплю отказов, — заявил он, и голос его прозвучал для нее, как колокол Судьбы. — И я никогда не прошу дважды.
Увы, она была слишком невинна — или, возможно, слишком невежественна, — чтобы опасаться гласа Судьбы.
— В таком случае, — молвила она грустно, — ты, должно быть, несчастнейший из людей!
Так она в первый и последний раз в жизни обменялась мнениями со своим заклятым врагом.
А поскольку Джиллет и вообразить себе не мог подобного разговора, ему даже в голову не приходило, какой была реакция Дивестулаты на данный вдовой отпор.
По правде говоря, жители Предмостья куда больше знали о Риве Справедливом, нога которого ни разу не ступала на их земли, чем о Кельвине Дивестулате по прозвищу Убивец, чье родовое гнездо было от Предмостья всего в часе езды верхом. Деяния Рива служили неиссякаемой темой для самых разнообразных сказок и сплетен, но ни старики, ни молодежь, ни умные, ни глупые — никто и никогда по поводу Кельвина не сплетничал. О нем вообще предпочитали не упоминать.
Так что лишь очень немногие — и менее прочих Джиллет — знали об исполненном неуемной страсти и жестокости браке родителей Кельвина, или о том, как умер его отец — от апоплексического удара в приступе безудержной ярости, — или о той разъедающей душу горечи, которую мать Кельвина обрушила на сына, когда скончался ее главный противник. Еще меньшему числу людей было известно об обстоятельствах страшной и безвременной ее кончины. И уж совсем никто не знал, что смерть родителей Кельвина целиком на его совести, что это он сам тайком все подстроил — но не потому, что они так уж плохо с ним обращались; напротив, он на самом деле отлично понимал и даже до некоторой степени одобрял родительскую строгость; просто он решил, что ему выгоднее от них избавиться, и желательно таким способом, который причинит обоим как можно больше страданий.
Предполагая — и не без оснований, — что слуги и вассалы его родителей узнают или догадаются об истинной причине смерти хозяев и кто-то непременно расскажет о случившемся жителям окрестных селений, Кельвин в течение нескольких месяцев после кончины матери решительно убрал из дома всех поваров, горничных и лакеев и прочих старых слуг и заменил их людьми, которые ничего об истории его семейства не знали и были немногословны друг с другом. Таким образом он, в общем, обезопасил себя от сплетен.
В результате те немногочисленные истории, что про него рассказывали, были скорее похожи на легенды: казалось, речь в них идет о каком-то другом Кельвине Дивестулате, жившем в незапамятные времена. Главной темой этих историй служили либо крупные суммы денег, либо молодые женщины; говорили, что стоит хорошенькой женщине попасться Дивестулате на глаза и она вскоре бесследно исчезает. Также стало достоверно известно, что не то один, не то даже целых три ростовщика были изгнаны из Предмостья и при этом они проклинали Кельвина Убивца. Невозможно было отрицать и тот
