Поэтому позвольте мне спросить напрямик, это осуществимо? Потому что, если нет… ну, разумеется, мне бы хотелось получить эксклюзивное интервью, разумеется, мне бы хотелось погулять по вашим лабораториям. Но это было бы пустой тратой времени.
Слыша собственные слова, он задумался, не свалял ли дурака. Как говорил Кетенг, американцам не хватает такта, а это был самый топорный подход, какой только можно было придумать.
Повисло молчание, которое, казалось, затянется до бесконечности. Он едва поверил своим глазам, когда увидел, как Сугайгунтунг один раз повел головой из стороны в сторону: нет.
Позабыв о синяках и порезах, он рывком сел. Даже необратил внимание на сиделку, которая метнулась к изголовью его постели.
– Профессор, вы хотите сказать…
Вскочив со стула, Сугайгунтунг принялся расхаживать взад-вперед по палате.
– Если я не доверюсь кому-то, не расскажу правду, – отрезал он с далеко не ятакангским жаром, – я сам с ума сойду! Превращусь в мокера, как мой жалкий студентишка сегодня! Мистер Хоган! – Его голос упал почти до шепота: – Я лояльный гражданин и патриот моей страны. Ятаканг – мой дом, и я люблю его всем сердцем! Но разве не долг мужчины спасти от неразумия других людей то, что он любит?
Дональд кивнул, пораженный реакцией, которую, сам того не ожидая, вызвал – словно заглянул в кратер Дедушки Лоа и обнаружил, что туман рассеивается, открывая яркую лаву, красную, как цветы.
– Кое-кто совершил глупость! – страстно сказал Сугайгунтунг. – Я видел достижения нашего правительства, перемены и блага, которые оно принесло. Так пусть они будут выброшены на свалку, а вместе с ними и все, за что боролся я сам? Мистер Хоган! – Остановившись, он посмотрел на Дональда. – Вы слышали мое имя до того, как было сделано это… это заявление?
– Разумеется, сотни раз.
– В связи с чем?
– Лучшие в мире модифицированные бактерии. Штамм каучукового дерева, которому завидует весь мир. Мутированная Tilapia, которая кормит миллионы людей, которые иначе заболели бы от недостатка протеина. И…
– Спасибо, – прервал его Сугайгунтунг. – В последнее время мне иногда кажется, будто мне все это приснилось. Но вам когда-нибудь встречалось упоминание о четырех обезьянах, которые убили себя?
– Обезьяны совершили самоубийство? Обезьяны? Я думал, ваша работа с обезьянами это и есть основа для…
– О, остался один, который пока жив. – Нетерпеливым жестом отмахнувшись от разговора про остальных подопытных животных, Сугайгунтунг снова принялся расхаживать по палате. – Но, полагаю, вы немного разбираетесь в психологии, не в одной только биологии, да? Обезьяна, способная изыскать способ лишить себя жизни, уже обладает чем-то, что отличает человека от остальных животных. Если не нужно разжевывать вам этот простой факт, то, может быть, удастся объяснить кое-что, что мне не удалось втолковать… неким представителям тех, кто стоит здесь у власти.
Он сжал кулаки, словно физически пытался слепить из воздуха слова.
– Прошу прощения, если несколько коряво выражаю мои мысли. Я сам едва понимаю, чего боюсь, но совершенно определенно знаю, что мне страшно. Я скажу это без гордости, мистер Хоган, – поверьте мне, без гордости, так как то, что казалось мне божественным даром, вдруг превратилось в не выносимое бремя, поистине нет в мире никого, кто сделал бы то, что сделал я. Вдумайтесь! Язык, способность воспринимать символы и ассоциации и воображать себе объекты и события, отсутствующие в реальном восприятии, – качества, присущие исключительно человеку. Я улучшил гены орангутанга и создал пять младенцев, у которых и это могло бы быть с нами общее. Но язык сотворили мы! Мы, люди! А это были обезьяны, и выросли они в мире, который принадлежал людям, но не им. Пятый жив. Можете познакомиться с ним, если захотите, поговорить с ним – он способен произносить несколько сотен простых слов…
– Но это же поразительно! – вырвалось у Дональда, которому на ум пришли сотни трансгенных домашних животных, жалких представителей тысяч своих собратьев, нежизнеспособных потому, что человек напортачил с генофондом их естественных предков.
– Производит впечатление, да? Тогда позвольте вас спросить: что бы вы сделали, если бы к вам пришли, как пришли ко мне, и сказали, мол, хватит возиться с обезьянами, которые все равно неполноценны, твоя страна требует, чтобы ты работал с плазмой человеческой клетки, а если будут неудачные экземпляры, просто посади их в вольер, как результаты любого провалившегося эксперимента?
– Вы хотите сказать, что пока не добились успеха с человеческим материалом?
– Успех? Что такое успех? – горько возразил Сугайгунтунг. – Думается, в некотором смысле я преуспел. Я многократно извлекал ядро из донорской клетки и имплантировал ее в яйцеклетку, и она росла. Иногда я изменял какую-нибудь хромосому, и люди рожали здоровых детей от своих собственных плоти и крови, а ведь в противном случае эти дети могли бы быть больными или безумными… Думаю, родители довольны. Наверное, это можно назвать успехом.
– Вы пытались исцелить ген порфирии у Солукарты?
– И это тоже, – признался Сугайгунтунг, не слишком удивленный тем, что Дональду известна эта тщательно охраняемая тайна. – Но был побочный эффект. Появилось рассеченное небо.
