получили их, но и потому, что многие не нуждались ни в каких объяснениях. Например, мама Дуччи была на Илиуме, когда туда прибыл Чарт; Сидоуни Чевски побывала на Тамарре, кто-то видел Чарта на Сайнуле, а кто-то — на Вейле… Каждому хотелось потолковать о нем, и разговоры, и обмен самыми фантастическими сведениями кончились только перед рассветом.
Тем временем управляющий Чевски, в отличие от всех остальных, спал и похрапывал, как и прежде.
Как бы то ни было, луна закатилась, когда встало солнце. Она уменьшалась в размерах по мере схождения, по мере того, как исчезали эффекты искривления пространства, использованные для того, чтобы она казалась огромной за пределами стратосферы. Тем не менее и в момент заката она выглядела очень большой: гладкий белый шар, на глаз — пятисотметровой высоты. Когда он двинулся за горизонт, плоскогорье Бло, казалось, вздрогнуло, словно Атлас, уставший держать на плечах небо.
Некоторые люди утверждали, что ощущают на Иане некую законченность, завершенность. Но доктор Лем наблюдал лишь слабость и дряхлость. Это было заметно и в пейзаже: со времени разрушения луны и «растворения» ее в Кольце горы начали проседать под собственной тяжестью, и в результате суша осталась лишь на одном полушарии. Даже неглубокий океан, омывающий другое полушарие, казалось, находится в движении только из-за постоянных метеоритных бомбардировок и слабого солнечного притяжения, вызывающего едва заметные приливы и отливы.
Вне полярных областей уцелела горная гряда, достаточно крепкая и высокая, чтобы постоянно и горделиво носить снежные шапки и ледники — всего одна, последнее напоминание о мощных процессах горообразования в юные годы планеты. Вокруг Бло и Хома не было значительных возвышенностей, одни лишь холмы, выветрившиеся, округлые, на которые ничего не стоило подняться. Более того, Прелл не всегда стоял в устье Смора — он пришел на смену прибрежным городам, когда их затопили морские воды. Теперь можно было в ясный день пройти на веслах пятнадцать километров к югу от Прелла, чтобы полюбоваться развалинами прежнего порта. Во время зимних штормов между волнами мелькали дома и башни погибших городов, похожие на истертые желтые клыки старого пса.
И в это грозное утро, на рассвете, доктор Лем сидел около пульта коммуникатора. Поступало все больше сведений о событиях, о том, что происходило во взбудораженной колонии — сведений, все более обескураживающих, — и он ощущал огромную, пронизывающую его до костей усталость. Мозг его бодрствовал, так как он принял противосонные таблетки, но никакие таблетки в галактике — он твердо знал это — не могли побороть слабость, овладевшую планетой.
Марк Саймон наблюдал за небесным зрелищем и постепенно, хотя и смутно, осознавал, что может произойти. Он сидел на плоской крыше дома: они с Шайели часто, по ианскому обычаю, спали там в теплую погоду. Крыша оказалась превосходным наблюдательным пунктом.
От входной двери донесся звонок, сначала тихий, а потом такой силы, что можно было перебудить всех соседей. Шайели пошла открывать и, как предположил Марк, пересказывать своим друзьям то, что он сообщил ей, причем, возможно, перевирая все на свете. Его это не волновало. Он едва мог мыслить связно, его раздирали противоположные чувства.
С одной стороны, говорили, что Грегори Чарт — величайший творец всех времен, и очевидно, в этом утверждении было зерно истины, потому что никто до него не проделывал подобной работы в таком масштабе. Самому Марку не довелось увидеть ни одного представления Марта, зато он видел последствия спектакля на Хайраксе, где они ощущались спустя десятилетия.
Разумеется, всем и каждому хотелось бы полюбоваться на представление Марта. Но если то, что он сотворил на Хайраксе, было образчиком его работы, тогда воздействие его приезда сюда, на Иан…
Позади послышались шаги. Кто-то мягко тронул его. Марк повел плечами, словно сгоняя докучливую муху.
— Марк, — проговорила Шайели, — это Гойдел. Он пришел.
Что? Марк вскочил с подушки, на которой сидел, поджав ноги, на ианский манер (у него ушел месяц на то, чтобы выучиться сидеть так, не выпрямляя ног). Действительно, в овальном люке над лестницей, ведущей на крышу, показалось знакомое лицо его… покровителя — это самое подходящее слово в языке землян… правда, здесь не подразумевалась финансовая поддержка, только возможность для художника представить свои работы на суд благодарной и проницательной аудитории.
Как хорошо, значит, он не погиб во время шримашея, подумал Марк и понял, что именно этот невысказанный страх, охвативший его несколько часов назад, заставил совершить глупость, схватить чашу наркотика шейашрима. Но на Гойделе шримашей никак не сказался — разве что это пятнышко мази на лбу, где, очевидно, был вырван клок волос.
Невозможно было представить себе эту степенную, достойную личность в куче извивающихся, сражающихся тел… Кто же оказался убит, и был ли кто убит? Кто-нибудь из моих друзей?
Но спрашивать было нельзя. Об этом можно было узнавать только окольными путями. Ведь иногда все оказывались целы.
Марк подошел к люку, извиняясь за то, что пожилому человеку пришлось преодолевать крутые ступени. Гойдел решительно возразил, причем не на ианском, а на земном языке, на котором говорил с отличным произношением, безошибочно пользуясь идиомами.
— Нет, мой юный друг, я намеренно поднялся именно сюда, поверьте. Такое прекрасное зрелище нельзя пропустить! Скажите мне, верно ли, как я слышал, что эти явления означают прибытие одного из ваших величайших художников?
