— В прошлый раз, — прошептал я, — когда Фабий захватил в плен твое племя, ты был его «кроликом»!
Он не ответил.
Я вздохнул.
— А сегодня, в шатре, Фабий пообещал тебе, что ты будешь «орлом». Потому ты и рассказал ему, где спрятаны женщины.
Линон кивнул. Он принялся всхлипывать.
— Но ведь ты бежал от него, Линон! Один раз ты уже сумел бежать. Значит, это возможно!
Он покачал головой. Голос у него был такой сдавленный, что я с трудом разбирал слова.
— Больше это не повторится. Как же ты не понимаешь, Гансон? Я победил его. Сбежав, я тем самым победил его в этой игре. Неужели ты думаешь, будто он допустит это снова? Да ни за что! Когда он объезжал пленных, когда он увидел нас, стоящих рядом, и узнал меня — он тотчас выбрал себе «кролика».
— Понятно. Но если ты будешь «кроликом», кто же тогда станет «орлом»?
Линон поднял голову. На его лицо вновь упал свет костра. По щекам у него текли слезы. Он уставился на меня со странной, печальной яростью, удивляясь, что я до сих пор не догадался.
Поутру римляне скормили каждому из нас половник овсяной похлебки и отвели нас туда, где были собраны женщины и дети. Стариков не было. Фабий не сказал, что он сделал с ними, но над открытым пространством за хребтом уже кружили стервятники.
Нас погнали через предгорья, по неровным, извилистым тропам. Шли медленно, чтобы дети не отставали, однако конные римляне то и дело щелкали бичами, рявкая на нас, чтобы мы не выходили из строя, подстегивая тех, кто спотыкался, покрикивая на детей, когда те принимались плакать.
На закате, все еще в предгорьях, мы вышли к развилке тропы. Женщин и детей погнали в другом направлении. Проститься нам не дали. Даже за взгляды, украдкой брошенные им вслед, нещадно били бичом. Эту ночь мы провели на открытом месте, разложенные в ряд, наши цепи привинтили к железным кольям, вбитым в землю. Для себя римляне поставили палатки. Вечером они пришли и забрали Линона. Вся ночь я слышал, как они распевают и хохочут. Фабий хохотал громче всех.
Перед рассветом Линон вернулся. Меня разбудил лязг его цепей. Его трясло. Он никак не мог унять дрожь. Я спросил его, что случилось. Он спрятал лицо и ничего не ответил.
На второй день мы спустились с предгорий в длинную долину. Горы по обе стороны отступали все дальше, пока наконец над нами не осталось ничего, кроме ядовито-голубого неба, раскинувшегося от горизонта до горизонта. Растительность становилась все более скудной, иссохшая земля у нас под ногами превратилась в россыпь белых камней, припорошенных песком, такую плоскую и безжизненную, как будто ее выравнивали гигантским молотом.
Как ни странно, посреди этой пустоши обнаружилась речка, слишком широкая, чтобы ее перепрыгнуть, и довольно глубокая. Она змеилась на север посреди ложбины с крутыми каменными склонами.
Солнце палило мои голые плечи. Река была всего в нескольких шагах — мы слышали плеск воды о камни, — но римляне давали нам воду только на рассвете и на закате. Мы изнывали от жажды, и вид и шум воды, которая была так близко, мог свести с ума любого.
В тот день Фабий подъехал ко мне и предложил мне напиться, наклонившись с коня и поднеся к моим губам мех с водой. Я поднял голову и увидел, что он улыбается. Я чувствовал, как взгляд Линона жжет мне спину. Но горловина меха очутилась у меня во рту, и я не стал отказываться. Мой рот наполнился прохладной водой. Я не успел ее проглотить, и часть воды пролилась мне на подбородок.
Вечером мне дали лишнюю порцию похлебки. Другие обратили на это внимание, но, когда они принялись перешептываться, римляне ударами бича заставили их замолчать.
После того как все остальные заснули, Линона опять забрали в шатер Фабия. Его не было несколько часов.
На третий день temptatio унесло свою первую жертву: Гебала, брата моей матери. Дядю Гебала, который подарил мне мой первый лук и стрелы, когда я был ростом по колено взрослому муж чине, и научил меня охотиться на оленей в холмах под Карфагеном; Гебала, который рассказывал мне истории о царице Дидоне и ее брате, царе Пигмалионе Тирском; Гебала, который учил меня чтить в молитвах великого Ганнибала, несмотря на то что Ганнибал не сумел разрушить Рим и умер сломленным, в изгнании... В полдень он принялся кричать, а потом бросился к реке, волоча за собой всех, кто был скован вместе с ним. Римляне тут же набросились на него, тесня его назад копьями, но он отбивался и кричал, раня себя острыми наконечниками.
Сам Фабий спешился, вывел Гебала из строя, оторвал его от земли и швырнул с крутого берега в воду. Отягощенный железным ошейником, Гебал, должно быть, камнем пошел ко дну. Раздался всплеск, а затем воцарилась тишина, настолько полная, что я слышал негромкие стенания унылого северного ветра среди камней. Пленники не издали ни звука. Мы были слишком ошеломлены, чтобы говорить. Глаза наши были слишком сухи, чтобы плакать.
— Вот что будет с теми, кто хочет пить! — сказал Фабий.
В тот же день Фабий по-настоящему выделил меня и возвысил над всеми прочими. До тех пор его благоволение выражалось только в лишних порциях воды и похлебки. Однако в тот день, когда солнце достигло зенита и даже самые крепкие из пае начали пошатываться от неумолимой жары, Фабий вывел меня из строя.
