перестают даже пытаться не кричать, даже делать вид, что пытаются. Он мог командовать сотней человек, и они повиновались ему в те дни, когда он был центурионом, а будучи легатом и консулом, он повелевал тысячами. Он сказал сенату, что условия договора следует отвергнуть, и они повиновались ему. Но сейчас он приказывал своему телу не кричать, а оно не повиновалось. Оно кричало, кричало, как будто это могло каким-то образом помочь унять боль. Это не помогало. А потом, в какой-то решающий момент, когда они испортили столько частей его тела, что он потерял им счет, когда в нем на самом деле не осталось ничего целого, даже тело поняло, что он умрет. И перестало кричать.
И очень много времени спустя — а может, и немного, просто малый срок показался таким долгим, — его перестали мучить. Сколько часов или дней назад его скатили к городским воротам в этой шипастой клетке? Впрочем, важно ли это?
Он прислушался к шуму лежащего под ним города. Прежде то был шум толпы. Восклицания, брезгливые либо насмешливые возгласы, хохот и дурацкие воинственные вопли людей, которые никогда не сражались и даже никогда никого не пытали, и тем не менее отчего-то думали, будто его смерть — это их победа. «Отчего вы так думаете? — хотелось спросить ему. — Оттого, что вас произвели на свет на клочке земли неподалеку от того места, где родился мой палач? Или то, что вы видите, как я болтаюсь в клетке над воротами вашего города, делает вас победителями? Это не ваша победа. Я сказал сенату, чтобы они отвергли договор. Рим не падет перед вами на колени. Я позаботился об этом. Если я не смог принести своей стране победу, которую она заслуживает, я, по крайней мере, избавил ее от того, чтобы смириться с поражением».
Разумеется, ничего такого он зевакам не сказал. Его рот, язык и зубы более не годились для того, чтобы говорить. В какой-то момент он пожалел, что палачи не делают вид, будто хотят вырвать у него какие-то сведения. Если бы им нужны были сведения — или они хотя бы делали вид, что сведения им нужны, — они оставили бы ему рот, которым можно говорить. Но им не было нужды притворяться, что они чего-то хотят. Они хотели только причинить ему как можно больше страданий до того, как убить. Так что они обошлись с ним как можно хуже — хотя, возможно, с их точки зрения это было «как можно лучше». Регулу доводилось прибегать к услугам палачей, и он знал, что их не интересуют ни сведения, ни признания. Они не стремятся исправить дурных людей или заставить их пожалеть о собственных злодеяниях. Палачам нравится причинять людям боль. И все. Он видел, как это их возбуждает, как разгораются у них глаза и увлажняются губы. Как любовно они обращаются с орудиями пытки и как продуманно пускают их в ход. Он думал, что пытка — это плотские утехи для бесполых. Все палачи, которых он когда-либо видел, работали только ради собственного удовольствия от причинения боли. Это были не воины, не солдаты; быть может, они вообще не были мужами. Они были палачи. Люди, алчущие боли. И они упивались его воплями, точно стервятники, поджидающие, чтобы растерзать его плоть. Палачи были орудиями, слугами тех, кто повелевал ими. А те, кто повелевал палачами, всего лишь держали данное ему слово.
Мысли метались, точно блохи, убегающие с туши убитого животного. Этот образ на миг позабавил его — и тотчас же улетучился из мыслей. Он раскинул свои мысли шире, пытаясь нащупать образ или идею, за которую можно было бы ухватиться, хоть что-то, что отвлечет его от медленной пытки умирания. Можно было подумать о жене, Юлии. Она будет оплакивать его и тосковать по нему. Многие ли солдаты могут сказать то же самое о женщинах, которых они оставили дома, зная, что это правда? И еще сыновья, Марк и Гай. Они узнают о смерти отца, и это укрепит их решимость защищать Рим. Они еще отчетливее осознают, что за злобные псы эти карфагеняне. Они не будут стыдиться того, что он потерпел поражение и попал в плен. Они будут гордиться тем, что он не воспользовался шансом спасти свою жизнь, предав родину. Нет. Он бросил вызов Карфагену. Если он не сможет оставить своим мальчикам воспоминаний о триумфе, он оставит им хотя бы почетную смерть преданного гражданина Рима.
Они узнают, как он умер. В этом он не сомневался. Сенат провозгласит об этом во всеуслышание. Мысль о Марке Атиллии Регуле, некогда гордом консуле римских легионов, истерзанном и оставленном умирать, точно говяжья туша, подвешенная истекать кровью на лотке мясника, воспламенит их сердца. Сенат позаботится о том, чтобы все знали, как он умер.
Это будет последняя польза, которую он им принесет. Регул знал об этом, и его это не огорчало. Но боги, боги, сколько же еще ему ждать смерти?
Флавий понял, что слишком долго стоит и пялится наверх. Поток людей, спешащих в город, расходился надвое, огибая его. Раньше тут наверняка стояла целая толпа, дожидающаяся последних мгновений Марка. Но упрямый солдат победил зевак. Он не желал умирать им на потеху.
Флавий перешел через улицу, к торговцу, который караулил свежие лепешки. Пахли они чудесно. У Флавия было несколько монет в кошельке, который он срезал на прошлой неделе. Некогда он постыдился бы прибегать к низкому воровству, но теперь он научился оправдываться перед самим собой. Хотя он больше не носил доспехов римского солдата, он все же оставался солдатом, а каждый карфагенянин был ему врагом. Украсть у врагов, даже убить кого-то из них, если подвернется случай, — то же самое, что выследить и убить дикого зверя. Кошелек, который он срезал, был хороший, кожаный, с плетеными ремешками, и внутри оказалось полдюжины монет, ножичек, мужское кольцо и плитка воска. Он достал из кошелька самую мелкую монетку и показал ее торговцу, угрюмо глядя на того исподлобья. Торговец презрительно покачал головой. Флавий зыркнул на него еще мрачнее, достал из набедренной повязки вторую такую же монетку и показал ему. Торговец буркнул «Разоришь ты меня!», однако взял одну из лепешек поменьше и протянул Флавию. Флавий отдал лоточнику два металлических кружочка и взял хлеб, не сказав спасибо. Сегодня он особенно не хотел рисковать тем, что акцент выдаст его.
Он разломал лепешку на мелкие кусочки и сжевал ее всухомятку, время от времени украдкой поглядывая на Марка. Он чувствовал себя предателем
