забегаловке: кто-то взял на себя труд приготовить его своими руками, и этот труд нужно уважать, даже если повар никогда не узнает, как ты восхищен его умением обращаться с грилем и лопаткой.
Не только рассуждения, но сам звук трапезы толстяка был подобен музыке: мягкое чавканье больших губ, сопровождаемое литаврами столовых приборов; глубокий бас периодических отрыжек; длинные гобойные ноты меланхоличного бурчания в желудке; и триумфальные глиссандо рояля в финале симфонии в момент, когда толстяк убирал салфетку, откидывался на подушки и удовлетворенно вздыхал.
Сегодняшняя трапеза не была исключением, но в этот день толстяк, казалось, светился изнутри от каждого прожеванного кусочка, каждой облизанной ложки, каждой крошки, подобранной с кончиков пальцев. Малыш подумал, что в жизни не видал более счастливого человека, но, почти закончив трапезу, толстяк остановился, словно увидев где-то вдалеке нечто невероятно угнетающее.
— Должен признаться, мальчик, это, без сомнения, была лучшая последняя трапеза, которую только можно пожелать, и разделить ее я не хотел бы ни с кем другим.
— Последняя? — спросил малыш, чувствуя, как сжимается его желудок и комок подкатывает к горлу.
— Боюсь, что так. Пора мне заснуть вечным сном, протянуть ноги, увидеть свет, найти поля удачной охоты, отправиться к праотцам и порвать гарантийный талон. Будь добр, передай мне вон тот черный футляр с тумбочки.
Малыш послушался и спросил:
— А что там?
— Для всех, кому придет в голову поинтересоваться — а таких будет немного, — это мои диабетические инъекции.
— Но там… не они, ведь так?
Толстяк улыбнулся.
— Видишь? Ты в который раз доказываешь, что я в тебе не ошибся. Смышленый, умный мальчик. Добрый, смелый — как ты запутываешь следы, добираясь сюда, не давая им возможности найти этот дом. Если бы они вошли сюда и увидели, что я достиг размеров небольшой планеты, то поняли бы, что я и не пытался стать эстетически установленным, и поместили бы меня под арест. Не думай, мальчик мой, что и ты избежал бы сурового наказания, хотя, думаю, оно и рядом не стояло бы с тем, что обрушилось бы на мою голову, как проклятие с небес. Они, без сомнения, распорядились бы разобрать одну или две стены моего дома, чтобы крану было удобнее вытащить меня наружу и водрузить на платформу грузовика. Я отказываюсь подвергаться публичному унижению, чтобы меня поднимали в воздух, словно какого-то вьетнамского слона, и везли в одно из этих «исправительных учреждений», где меня, в конце концов, усыпили бы, как бродячую собаку. Нет, спасибо большое, мне такого не надо.
Он раскрыл футляр и вынул первый из трех шприцов.
— Если мне уготован подобный конец, то лучше я уйду со сцены по собственному сценарию.
Введя в вену содержимое первого шприца, толстяк взглянул на своего последнего сотрапезника и сказал:
— Позволь мне признаться, что для меня было большой честью и удовольствием проводить время в твоей компании, дорогой разносчик и мой лучший друг.
— Правда? — ахнул малыш. — Я ваш лучший друг?
— Лучше не бывает, — ответил толстяк, вдвигая поршень второго шприца. — И я буду скучать по тебе до скончания времен.
— Я тоже буду скучать. Вы мой единственный друг.
Глаза толстяка подернуло поволокой.
— Гляди ж ты, барыга не соврал, сказав, что это самая сильная дрянь из всех, что есть в продаже.
Он взял третий шприц.
— Послушай меня. Когда я усну, никому не сообщай хотя бы день. Обещаешь?
— Обещаю.
— Я тебе верю. Хочу, чтобы тебе хватило времени… времени…
— На что? — Голос малыша дрожал, словно он действительно был плаксивым слабаком, как все говорили. — Времени на что?
Толстяк схватился за длинную и тонкую серебряную цепочку, висевшую на шее, и аккуратно сорвал ее. На цепочке болтался ключ.
— Времени, чтобы ты взял из этого дома все что угодно. Книги, фильмы, музыкальный центр, все. А потом с этим ключом ты пойдешь в банк. Я уже все устроил. Служитель отведет тебя к моей банковской ячейке. Этот ключ от нее.
— И что в ней?
— Три вещи… Да, кстати, бог троицу любит… — Толстяк сделал третью инъекцию. Его начало трясти, он протянул руку и сжал обе руки мальчика.
— Три вещи: конверт с деньгами, много денег, не помню, сколько именно, но, поверь мне, порядочно, и все они твои. Кроме них, в ячейке лежат еще две вещи, которые я берег всю жизнь: потертая книга с записями рецептов и стихотворений моей бабушки, ее замечательных, смешных, печальных, одиноких стихов, и надорванное черно-белое фото похожего на тебя маленького мальчика вместе с родителями, радостными и гордыми, снятое в день,
