бара высоко на стене находился телевизор. Экран аппарата мерцал, но звук, видимо из чувства милосердия, был отключен.
Владелец заведения Тони Сенальяго отличался весьма серьезным подходом к проблеме выпивки. Хотя Тони и снисходил до того, что, потрафляя вкусам любителей зрелищ, позволял им любоваться немой радужной картинкой на экране, он понимал: его лучшими клиентами являются те, кто любит пить в тишине и получает удовольствие от спокойной беседы с друзьями. Бар Тони не принадлежал к числу заведений, куда являются, чтобы подцепить девочку или мальчика. Приходившим в одиночку, парами или втроем дамам предлагалось – максимально вежливо – занять отдельный столик. В случае, когда леди настаивали на том, чтобы встать или усесться за стойкой, Тони печально говорил: «Что же, закон этого не запрещает», – и делал все, чтобы бармены, обслуживая этих дам, впадали в летаргический сон. Тони не боялся услышать от женщин, что он – «секс-шовинист» или того хуже – «свинья», и Деймон его весьма за это уважал. Мистер Сенальяго был вдумчивым читателем, и в старое, доброе для Гринич-Виллиджа время множество писателей «приумножали» (как Тони любил выражаться) доходы его заведения. Когда в агентство поступала особенно хорошая рукопись, Деймон давал экземпляр Тони для прочтения и с большим уважением выслушивал его мнение.
– Прекрасное местечко, – заметил Вайнштейн, оглядев зал, после того как они уселись рядом на высокие табуреты у стойки.
– Я провел здесь много приятных вечеров, – сказал Деймон. – Итак, чего изволите? – спросил он, вспомнив бармена из заведения на Шестой авеню, где он забыл свой автоответчик и где его нокаутировали, когда он попытался остановить драку. Этот бар гораздо лучше, подумал Деймон. Да и чувствовал он себя более счастливым, чем в тот день.
Вайнштейн заказал пиво. Деймон уже потягивал виски с содовой, Вайнштейн – свое пиво, как вдруг бывший коп заявил:
– Полагаю, что бутылка пива меня не убьет. Хотя доктора уверяют, что даже чайная ложка спиртного способна толкнуть алкоголика назад в пропасть.
– Тебя? – изумился Деймон. – Разве ты когда-нибудь пил?
– Скажем так – не пил, а крепко выпивал, – печально ответил Вайнштейн. – Я врезался в дерево на машине, в которой находилась жена, и поклялся завязать. Это случилось восемь лет назад. Кстати, ты знал, что мама прятала для себя бутылки с джином по всему дому?
– Нет.
– А она это делала.
Деймон покачал головой. Он не верил своим ушам. Неужели Вайнштейн говорит о той прекрасной женщине в крахмальном, окаймленном кружевами переднике, поившей их молоком и угощавшей домашним печеньем? Улица, на которой он жил мальчиком, всегда оставалась в его памяти тихой и безгрешной.
После ссоры в пятницу о Джулии Ларч и ее сыне они больше не говорили. Деймону казалось, что Вайнштейн считает себя победителем в споре и полагает, что он, Деймон, отказался от идеи установить контакт с мужем Джулии. Вайнштейн, вне всякого сомнения, был человеком, не привыкшим терпеть поражение в дискуссиях.
– Пьянство, – рассуждал Вайнштейн, – очень похоже на езду на велосипеде. Даже если давно не крутил педали, ты все равно не разучишься. – Манфред прикончил пиво и обратился к бармену за новой порцией. – Если закажу третью, – сказал он Деймону, – я разрешаю тебе сломать мне руку.
– Это делает тебя более человечным, – заметил Деймон. – Оказывается, и ты не лишен слабостей.
– Если слабость – признак человечности, то я самый что ни на есть человечный из людей, – печально произнес Вайнштейн и, тут же резко изменив тему, добавил: – Думаю, твоего Оливера Габриельсена нам обдурить не удалось.
– Что ты имеешь в виду?
