В боку, в который впивалось что-то острое, хотя через это острое он и получал пищу. В промежности, которая оказалась скована нечистотами и, ссохшись, готова была разорвать саму себя. В шее, скрученной на сторону и обратившейся в одну сплошную рану. В том боку, на котором он лежал на палубе. В носу, раздраженном ужасной вонью, которую он сам и издавал. В горле, заполненном слизью, которую он не мог выкашлять даже в трюме. Порой ему казалось, что он погребен, придавлен землей и камнями, но по прихоти судьбы имеет тонкую отдушину, достаточную, чтобы продлить ему не жизнь, а муку. И ночами он стал поднимать эти камни и разгребать эту землю. Хотя бы на толщину волоса сдвигать ноги. Хотя бы на палец шевелить руками. Сгибаться и разгибаться, какую бы боль это ни доставляло. Переворачиваться с бока на бок. Шевелить шеей. Поднимать ноги или туловище. Пусть даже на ладонь над днищем лодки. Откашливаться. Дышать. И слушать, слушать каждый шорох, чтобы не выдать себя. И повторять то заклинание, которому его учил Алиус.
Однажды его вынесли на палубу еще в сумерках. Накинули на руки и на ноги веревочные петли, рассекли старые путы и растянули, распяли безвольное тело на отшлифованных досках. Затем накрыли лицо котелком и облили водой. Сняли с лица котелок, перевернули и снова облили. И повторяли это, пока Игнис, который ни стоном, ни единым движением не дал знать мучителям, что он что-то чувствует, не понял, что он относительно чист. Затем на него надели что-то вроде длинной рубахи, рукава которой были пришиты к туловищу. Стянули ноги бечевой и вновь оставили на боку. На рассвете Игнис почувствовал голод и разглядел на фоне поднимающегося солнца прекрасный белоснежный город. «Самсум», – понял он. В ноздри ударил запах моря, над кораблем закричали чайки. С берега донесся торговый говор, в котором смешалось множество языков. По палубе забегали матросы. Весла перестали скрипеть в уключинах, и с мест гребцов послышались шутки и гогот. Затем Игниса положили на носилки, повторили заклинание, которое читали над ним каждое утро, и накрыли его тканью с головой. Затем его куда-то несли. Он ждал, что портовая стража поинтересуется неизвестным мертвецом или самсумовские мытари не пропустят носилки, не подняв ткань на них, но никому не было дела до того, что несут послушники одного из магических орденов, и Игнис только по голосам вокруг и по запахам догадывался, что вот они вышли из порта. Что слева от процессии рыбный рынок, а справа шумная самсумовская барахолка. Что Кузнечная улица впереди, но процессия повернула к городским башням, а вскоре нырнула в торговые тоннели. Затем запахло выпечкой, улица побежала куда-то вверх, затем вниз, опять вверх. Процессия опять повернула, прошла через лязгнувшие перед нею ворота, затем Игнису стало холодно, и он понял, что они уже в башне, потому как лестница стала закручиваться вправо и вверх. Однако уже на половине оборота его развернули, а затем потащили куда-то вниз, опуская с каждым шагом в темноту и безнадежность, пока не поставили носилки на какой-то стол и не сдернули с них ткань.
Сначала Игнис смотрел вверх и видел только своды из белого камня и торчащие из них крюки, о предназначении которых ему не хотелось думать. Затем его повернули набок, перевернули вовсе, чтобы вытащить из-под него носилки, и он понял, что находится в круглой комнате, вдоль стен которой идет ряд четырехугольных колонн, являющихся основанием сводов, на каждом из которых висела лампа. Вокруг него суетилось не менее десятка крепких мужчин и женщин в тех же голубых балахонах. Не перекидываясь ни одним словом друг с другом, они споро содрали с Игниса рубаху, затем прихватили его за ноги, пояс, запястья к столу, продевая веревки сквозь отверстия и завязывая где-то под столешницей. А когда Игнис почувствовал, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, стол вдруг опрокинули на торец, и он понял, что стоит на ногах.
В комнате остался один человек. Он сдвинул капюшон назад, и Игнис увидел сухое, как будто безжизненное лицо. Перед незнакомцем стоял еще один стол, укрытый тканью, искрилась углями жаровня и темнели от влаги два деревянных ведра.
– Ты слышишь меня, я знаю, – негромко произнес человек. – Меня зовут Донум. Я буду с тобой заниматься прохождением через сферы чувств. Мы должны изучить твое тело и его нутро. Я буду причинять тебе боль, стараясь не калечить тебя без меры. То, что нас интересует, как мы предполагаем, питается болью. Мы должны понять, какой болью оно питается; твоею или чьей-то еще. Мы постараемся разобраться в видах боли, в ее силе, долготе, тонкости. Но не волнуйся. Пока ты не можешь управлять своим телом, поэтому и боль будет щадящей. Но через два или три дня мы займемся исследованиями в полную меру. Советую не тратить силы на крики и слезы, когда ты сможешь кричать и плакать. Облегчение от крика обманчиво, а надежды на то, что тебя услышат – пусты. Мы на глубине пяти десятков локтей. Но даже если бы кто тебя и услышал, никто не пришел бы к тебе на помощь. Башенная площадь Самсума – страшное место для всех, кто попадает в тень одной из ее башен.
Говоря так, Донум достал из ведра бронзовый заостренный стержень, подержал его в жаровне, пока острие не стало серого цвета, затем опустил во второе ведро, в котором оказалась какая-то жидкость. Дождавшись, когда шипение прекратится, Донум вытащил из ведра покрытый желтоватой слизью стержень, подошел к Игнису и одним движением пригвоздил к дереву его правое предплечье.
– Боль пошла, – удовлетворенно сказал он. – Вижу по твоим зрачкам. Захочешь облегчиться, не терпи. Здесь убирают. Еда будет завтра. Сегодня я тебя уже не потревожу. Но ты должен молиться Энки, мальчик, чтобы Никс Праина не приехала слишком быстро. Она не так добра, как я.
Часть третья
Кровь
Глава 21
Уманни
Выкатывая на равнину с гор Хурсану, река Азу быстро смиряла неукротимый нрав. Если в границах Тимора она еще взрыкивала на порогах, то, уже омывая низкий берег Аббуту, ощущая под собой заледенелый ужас руин Хатусса, она словно затаивала дыхание, а к Эбаббару, пройдя сквозь кольцо
